Суворин а с о своей семье. Евгения Суворина: «Творчество передается генетически. «Дал глоток свежего воздуха»
Очень резкая статья Дональда Рейфилда о жизни издателя Алексея Суворина, напечатанная в журнале "Персона" в 1999 г.
Король Лир из Санкт-Петербурга
Когда Мефистофеля спрашивает Фауст (в пьесе Кристофера Марлоу): «Какова жизнь в аду?», Сатана отвечает: «А ты думаешь, что я оттуда когда-нибудь выхожу?»
Точно так же Алексей Сергеевич Суворин, ловец человеческих душ, проникновенный и обвораживающий ценитель добра и зла в человеке, провел большую часть своей жизни в том аду, который он сам создал в Эртелевом переулке и из которого он не выходил даже во время своих странствий по Европе или прогулок с друзьями или подругами.
Почему этот Люцифер русской печати бросился с неба в ад? Почему, как Король Лир, обездолил и обрек себя?
Ключом к пониманию Суворина является страшное событие ночью 19 сентября 1873 года, когда его жизнь непоправимо распалась на две части.
На первые четыре десятилетия своей жизни Алексей Сергеевич смотрел, как на заслуженную идиллию. Правда, суровый отец (герой Бородина, выслужившийся до дворянства) его избивал до родимчиков. Однако из Воронежского пажеского корпуса молодой Суворин пробил себе дорогу сначала в учителя, а затем в журналистику.
Старшее поколение и сверстники поддавались на его обаяние. Он женился на Анне Ивановне Барановой, которую полюбил еще в детстве. Она родила ему пятерых детей и в то же время сама успела стать автором довольно приличных работ для молодежи. Молодую чету принимали и поощряли де Салиас, Салтыковы. Суворин бывал у Некрасова, Достоевского, Лескова, очаровывал их. Хотя у всех - и особенно у мнительного Салтыкова-Щедрина - иногда возникали подозрения, что Суворин следует своим собственным, им неведомым и невыгодным целям. Когда уже в 1862 году у Суворина завязалась тесная и пожизненная дружба с едким и сатанинским циником Виктором Бурениным, тогда у будущих жертв этих сатирических демонов (их называли Бу и Су, по-французски «Грязь и Грош») появился неподдельный страх.
Как творческий человек, Суворин казался безвредным, даже благородным талантом. Его рассказы защищали угнетенных крестьян, книгу его «Очерков» уничтожили, а автора посадили. Только сатирический роман «Всякие» насторожил современников: как и «Некуда» Лескова, роман Суворина восприняли как коварное предательство демократических взглядов.
19 сентября 1873 года, поздно ночью, Суворина, оставшегося одного с детьми, вызвал лакей-татарин из гостиницы «Бельвю». В гостиничном номере Суворин увидел на полу Анну Ивановну. Она умирала. Ей в лицо выстрелил ее любовник, офицер Тимофей Комаров, после чего застрелился сам. К моменту приезда ничего доселе не подозревающего мужа труп Комарова уже вынесли. Расследованием и попыткой приглушить скандал, связанный с этим громким убийством, занялся молодой следователь А.Ф.Кони, впоследствии знаменитый юрист.
В своих письмах к Суворину Кони делал все, чтобы утешить, смягчить чувство вины. Пытался удержать от полного разочарования Суворина в своем собственном счастье, в возможности счастья вообще. Но тщетно. Хотя Суворин и был патологически неверным мужем (и до, и после гибели первой жены) - так, у него были целые серии романов с женами сотрудников, а затем с актрисами своего театра, - он после этой смерти настоящей любви к женщине уже не испытал. Кстати, после трагедии Суворин уничтожил все портреты первой жены.
Петербургская пресса пощадила Суворина. Анну Ивановну представили как невинную жертву взбесившегося друга семьи. Комарова осудил Достоевский. Суворину сочувствовали Лев Толстой, Тургенев, Салтыков-Щедрин - последний даже предоставил вдовцу и сиротам свою подмосковную усадьбу Витенево на лето. Однако многим было известно то, что случилось на самом деле, ибо Кони был заядлым сплетником. Как это ни цинично звучит, но Суворину повезло: общая волна сострадания подняла Суворина очень высоко в общественном мнении. Через три года ему помогли взять крупный кредит, чтобы купить вместе с В. Лихачевым газету «Новое время». Вытеснив Лихачева (чему способствовал тот факт, что Суворин затеял роман с его женой), Суворин сделал из «Нового времени» самую влиятельную и самую европейскую (в смысле техники и профессионализма) газету в России, по крайней мере на последующие двадцать лет. По его собственному признанию, Суворин любил газету больше, чем семью.
И не только любимая газета досталась Суворину вследствие волны сочувствия к его страданиям. От невест отбоя не было. Выбор Суворина пал на современную Дездемону, «полюбившую его за муки». Семнадцатилетняя Орфанова, одноклассница дочери Суворина, Саши, еще одна Анна Ивановна, страстно влюбилась в сорокалетнего вдовца и уговорила его жениться на ней. Он женился, и... началась череда новых семейных несчастий. О первой Анне Ивановне он нигде не упоминал (кроме как в некоторых дневниковых записях, особенно наполненных отчаянием). Вторая же Анна Ивановна, «бесструнная балалайка», как ее звал Антон Чехов, тихо страдала. Ее пасынки и даже падчерица, бывшая ее подруга, долго ревновали ее к отцу. Она родила Суворину троих детей. Второго, Бориса, Суворин не взлюбил, обвиняя Анну Ивановну в том, что он слишком походил на ее предполагаемого любовника. Долгое время Суворины жили в Крыму в ссоре и разладе.
Где-то в середине 1880-х годов в Петербурге их жизнь наладилась. «Новое время» достигло апогея своей славы. Издания и книжные лавки Суворина завоевывали страну. На него работали в России и за рубежом самые интересные и образованные, хотя и не самые принципиальные журналисты. Он находил талантливых помощников. За одного из них, юриста из Таганрога, Алексея Петровича Коломнина, Суворин выдал свою дочь Сашу. Но в 1885 году Саша сбежала с журналистом Холевым и скончалась в Кисловодске, полупомешанная, от диабета. В том же году умер Гриша, четырехлетний сын Сувориных, от дифтерита. Едва оправившемуся от этих смертей Суворину судьба вновь нанесла страшный удар: в мае 1887 года его двадцатидвухлетний сын Володя, выслушав пренебрежительный отзыв отца о своих способностях, застрелился из револьвера. А через год горбун Валериан, близнец Володи и любимец семьи, заболел дифтеритом и задохнулся - врач не успел приехать. Депрессия, в которую погрузили Суворина эти жестокие удары, была поистине трагическая. Литературной работой (роман «Любовь в конце века» и пьеса «Татьяна Репина») Суворин старался отвлечься от одержимости идеей смерти. Эти произведения, конечно, не гениальны, но свидетельствуют о глубокой смене внутренних вех и частично объясняют ту удивительную смесь беспощадности и жалости, жестокости и мягкости, консерватизма и свободной мысли и в приватных беседах, и в печатных выступлениях Суворина.
Глубоко убежденный в порочности всех, он прощал своих врагов так же легко, как ругал их. Грубо браня свою семью и своих друзей, в то же время уступал им во всем, чего бы они ни просили. Кстати, своих рабочих Суворин опекал, как никто среди русских работодателей. Он их жалел, но так, как он жалел животных.
Свой внутренний ад Суворин обрушил на свою семью. И на многочисленных жертв «Нового времени» (особенно это касалось евреев). Газета открыто, цинично обслуживала российские верхи, не стесняясь упреков в реакционности. Старший сын, Михаил, безалаберный, напуганный, метался от одного занятия к другому, только к сорока годам он станет заниматься редакцией. Второй сын, Алексей, был объявлен Дофином - наследником. Он один действительно унаследовал страсть и честолюбие отца, умел писать талантливо. Но вскоре у него появились первые признаки умопомешательства. Из наследника он превратился в конкурента, злейшего врага. Он кричал на отца, дрался, вызывал на дуэль.
Суворин целиком погрузился в дела империи «Нового времени», работал от полудня до рассвета, виделся только с узким кругом друзей - с Григоровичем, Бурениным - и со своими преданными подручными по типографии. Анна Ивановна большей частью держалась поодаль, занимаясь (неудачно) воспитанием своих детей, увлекаясь итальянскими певцами, которых она приглашала на домашние концерты.
В этом аду, в 1886 году, появился Доктор Антон Павлович Чехов. Редкий Доктор Фаустус был так хорошо подготовлен к встрече с Мефистофелем! Щедрые предложения великого издателя, его самоуверенность влиятельного лица не застали врасплох начинающего московского врача-литератора. Чехов соблазнил Лили Маркову, которая служила у Сувориных гувернанткой, и поэтому знал все семейные тайны Сувориных. Отдаваясь «Новому времени» за пожизненную и посмертную славу, он мог быть уверенным, что на этот раз поэт и книгопродавец заключат сделку не как раб и хозяин, а как равные.
Дружба (слово слишком слабое для определения такой всеобъемлющей коммерческой, интеллектуальной, семейной и душевной связи) между Сувориным и Чеховым выросла на почве взаимной надобности. «Новому времени» недоставало крупного литературного дарования - либеральные таланты гнушались воинственным суворинским консерватизмом. Чехов, чтобы содержать семью, нуждался в смелом, богатом заказчике. Еще более оба нуждались в собеседнике, в исповеднике. Несмотря на то, что Чехов был на двадцать шесть лет моложе Суворина, они были друг с другом более общительны и откровенны, чем с любым человеком из своей семьи или своего окружения, включая любовниц. Суворинская семья, как тому уже казалось, видела в нем только неиссякаемый источник денег. Чехов жил с родителями на тех же условиях, что и Соня Мармеладова с мачехой: все знали, откуда берутся деньги на проживание, но ни за что не хотели говорить об этом. По всей вероятности, отец и мать Чехова никогда не читали ни одной строки, сочиненной сыном, и даже с братьями избегали разговоров на эту тему.
Суворина и Чехова поразили общие черты их происхождения, характера, обстоятельств. Оба были, что называется, «парвеню», выскочками, происходившими из крестьянских семей Воронежской губернии. Обоим были присущи сила воли, замкнутость, скептицизм. На шее у обоих сидели бедные больные родственники. Оба любили бродить по кладбищам, предпочитали увлечения и приключения любви и длительным романам. При этом они делились не только опытом, но и ласками таких актрис, как Мария Крестовская. Врачуя головные боли Суворина, Чехов понял, что их объединяет и болезненное ожидание преждевременной смерти.
Их огромная переписка уникальна в литературной истории. Если бы после смерти Чехова Суворин не забрал у Марьи Павловны Чеховой все свои письма, чтобы их уничтожить или спрятать так, чтобы никто не нашел, мы могли бы полностью оценить поразительную степень их близости. Но после смерти первой жены Суворин воспринимал смерть любого близкого ему человека как непростительное предательство. И потому на смерть Чехова он откликнется мерзко, с презрением, предательски называя Чехова посредственностью. Он сам будет и заказывать изобличающие статьи таким ехидным сверстникам Чехова, как Николай Ежов. Зная это, надо сделать немалое усилие, чтобы оценить глубину их дружбы. Она была.
Чехов снискал себе привязанность всех суворинских домочадцев. На два года даже мнительный Дофин полюбил его: они вместе ездили на Кавказ. Но от жуткого антисемитизма Дофина (считающего, что евреи - это пять миллионов бочек пороха под Кремлем) Чехову стало тошно. Анна же Ивановна увлеклась Чеховым почти до неприличия. Ее дочь-девочка Настя, как и внучки Суворина, Вера и Надя Коломнины, еще пятнадцать лет кокетничали с Чеховым. (Суворин всерьез прочил свою дочь за Чехова, предлагая в приданое половину своей газетной империи.)
Суворин открыл для Чехова все литературные двери. Он взял под свое крыло всю чеховскую родню: под его покровительством старший брат Антона Александр Павлович, гениальный пьяница, ютился в редакции «Нового времени», младшие братья Иван и Михаил получили места, соответственно, учителя и податного инспектора, отцу Чехова выплачивали пенсию, и, не запрети Чехов, Марья Павловна заведовала бы суворинским магазином в Москве.
По Петербургу ходило много шуток насчет отношений Суворина и Чехова: «Суворин-отец, Суворин-сын и Чехов - Святой дух», или «Папа Суворин, мама Суворина, а между ними Чехов - их ребенок». Читая дневник Суворина, местами видишь последствия этой близости: у Суворина появляются афоризмы и наблюдения, не уступающие чеховским по своей тонкой иронии и изяществу. Несомненно, Суворин гордился любовью Чехова к себе: она облегчала то огромное бремя вины, которое про себя испытывал Суворин в связи со своей политической и публицистической деятельностью реакционера-антисемита.
По тогдашним русским меркам, Чехов был чуть ли не юдофилом. Хотя ему казалось, что, например, критику-еврею никогда не понять истинно русского писателя, точно так же, как женщине никогда не достичь умственного уровня гениального мужчины, он, тем не менее, боролся за равноправие женщин и евреев. Суворин, как Толстой, видел в женщинах огромную опасность для мужской духовности и, как Победоносцев, видел в евреях политическую, финансовую и сексуальную угрозу России. И хотя Суворин однажды нанял для сыновей учителя-еврея (которого сыновья замучили антисемитскими анекдотами) и держал в доме старушку-еврейку, бывшую преподавательницу музыки, антисемитизм Суворина был таким фанатичным, таким гнусным и дремучим, что он-то в конце концов и излечил Чехова от сатанинского обаяния Суворина.
Потом в своем творчестве Чехов даже будет эксплуатировать образ своего покровителя. Всему суворинскому кругу было ясно, что в пьесе «Дядя Ваня» угрюмый старик Серебряков, окрысившийся на скучающую молодую жену, - это Суворин. Сама Анна Ивановна писала Чехову, как она любила смеяться, когда смотрела «Дядю Ваню», потому что узнавала всех «своих». Смерть Треплева в пьесе «Чайка» сильно расстроила Суворина, напомнив ему гибель его сына Володи. Даже собака Нины Заречной - Трезор - носит имя любимой собаки Володи и А.С.Сувориных.
С годами Суворин замыкался в двух всепоглощающих сферах своей деятельности. Одна - это скандальные и иногда непрофессиональные постановки, своим новаторством в репертуарной политике и режиссуре он заслуживает гораздо больше внимания и уважения, чем ему уделяют историки русского театра. Заслуга Суворина в том, что он смог провести через цензуру и поставить впервые «Власть тьмы» Толстого и «Ганнеле» Гауптмана. Театр, однако, своими конфликтами и напряженными взаимоотношениями высасывал последние силы Суворина. В 1900 году, после скандала, устроенного актрисой Яворской-Барятинской на представлении жуткой пьесы «Сыны Израиля, или Контрабандисты», любимый зять Суворина, Алексей Коломнин, умер от разрыва сердца. Суворину театр опостылел. Газета «Новое время» тоже радости уже не приносила: она перешла во власть Дофина.
После смерти Чехова Суворину удалось прочно овладеть душой и умом Василия Розанова. Без Суворина Розанов, может быть, остался бы малоизвестным ученым. Суворин не только дал ему творческие свободу и простор, но и повлиял на псевдоспонтанные приемы в «Опавших листьях». Суворинские «Маленькие письма», появлявшиеся в течение тридцати лет в «Новом времени», своей смесью личного и общего, спонтанного и обдуманного - это розановский жанр в зародыше. Но Суворин не был влюблен в Розанова и, может быть, даже презирал его за то, что тот так легко и с таким сверхурочным энтузиазмом поддерживал антисемитизм суворинской печати.
Второй, и последней, сферой деятельности, подлинной страстью Суворина, остался его дневник. Ему Суворин отдавался целиком. Там он записывал все свои наблюдения, страдания и сомнения. Он мог писать спокойно, без страха перед оглаской, даже о взаимной семейной ненависти, потому что почерк у него был абсолютно неразборчивым. Его свободно читал только один человек - вечно пьяный наборщик Герасимов, которого держали в типографии «Нового времени» единственно из-за этого уникального дара.
В дневнике Суворин не щадит ни себя, ни других. Вплоть до собственной кончины он прямо смотрел смерти в глаза. Человек был воистину незаурядный. Умел с первого взгляда внушить доверие любому собеседнику. Неудивительно, что они потом испытывали, как выражался писатель Леонтьев-Щеглов, «сувориншмейрцен» - становились больны Сувориным. Простой рабочий, актриса, поэт, великий князь, иностранный путешественник, французский полицейский, суровый и надменный русский чиновник - у всех развязывался язык при общении с Сувориным.
Автор этих строк тоже небеспристрастен. Мы с коллегой О.Е.Макаровой четыре года подготавливали дневник Суворина к полному и достойному научному изданию. До сих пор он издавался только наполовину, без необходимых комментариев и указателя. Дневник, мы убеждены, является подлинным и литературным, и историческим памятником. Он внушает все - от осуждения до сострадания. Смерть Суворина, покинутого почти всеми, на руках своей секретарши, любящей актрисы Клавдии Дестомб, после того, как он раздал свое королевство неблагодарным своим детям, символично завершает его истинно «лировский» путь.
Дональд РЕЙФИЛД,
заведующий кафедрой русской литературы
Лондонского университета
Восстанавливая светлое имя
Год примерно тому назад, мониторя просторы Интернета, не появилось ли чего новенького о жизни и творчестве нашего великого земляка Алексея Суворина, судьба которого меня захватила еще в 90-е годы прошлого века, я натолкнулся на книгу кандидата исторических наук Любови Петровны Макашиной «Вокруг А.С.Суворина. Опыт литературно-политической биографии», вышедшей в Екатеринбурге в 1999 году. С помощью коллег из вуза, где она сейчас преподает, узнал её адрес. Предложил обмен книгами. Послал ей вышедшие в Воронеже с моим участием «Телохранитель России. Воспоминания современников об А. С. Суворине» и сборник произведений Суворина с предисловием Марины Ганичевой «Очерки картинки».
А вскоре и она прислала свою книгу. В сопроводительном письме Любовь Петровна написала: «Когда я увидела дату издания «Телохранитель России», я восторженно ахнула: мы в одно время интересовались и занимались одним делом - восстановлением светлой памяти А.С.Суворина. Какая жалость, что мы не знали друг друга в этот период! Надеюсь, что Ваши книги стали пособием для студентов Воронежского университета. В УРГУ имя Суворина по-прежнему под запретом».
Я не стал разочаровывать Любовь Петровну на счет ВГУ. Помнится, совсем недавно учитель жизни целого поколения воронежских журналистов Лев Ефремович Кройчик уверял, что Чехов отвернулся от Суворина после дела Дрейфуса. И якобы антисемитизм Суворина стал причиной разрыва. В отличие от Макашиной, у Кройчика, как и у его предшественника Динерштейна, не было ни желания, ни стимула разобраться в сути отношений двух великих людей России. Боюсь, что задача у них одна - всячески тормозить процесс актуализации творческого наследия великого русского журналиста, издателя, общественного деятеля и политического мыслителя.
Но не им, а новому поколению думающих молодых людей, в том числе журналистам, адресуются эта публикация одной из глав из книги Л. Макашиной. Написанная в 1999 году, книга читается на одном дыхании и заставляет о многом задуматься.
1. ВЗГЛЯДЫ НА ЖУРНАЛИСТИКУ
Отношения между Чеховым и А.С. Сувориным -
это не обывательское знакомство и даже не простая дружба двух писателей - это уже в некотором роде, «теория русской литературы». Суворин - важная страница в жизни Чехова. Чехов - светлая страница в биографии Суворина.
А.Амфитеатров,
Cave di Lavogna, 25.09.1909 .
Дружба Чехова и Суворина начиналась и разворачивалась в период творческого подъема как одного так и другого, - во второй половине восьмидесятых годов прошлого века. «Новое время» уже давно зарекомендовало себя как широко информированная, влиятельная в правительственных и общественных кругах газета. Основной костяк авторов и сотрудников газеты складывался в тот же период - А.Амфитеатров,
Иг. Потапенко, А.Столыпин, Н.Глинка, Н.Энгельгардт, В.Буренин.
Суворин в этот период был одержим техническим перевооружением типографии и всего издательского дела. Обустраивалась типографская школа при издательстве. Известный театральный критик и драматург Суворин готовился претворить в жизнь планы о собственном театре - с собственной антрепризой и им самим подобранным репертуаром. Чехов в этот период известен как автор смешных водевилей и юмористических рассказов - плодовитый, подающий надежды писатель. И тот, и другой стояли на пороге новой фазы своего творчества.
Из всех предыдущих лет год 1886 стал для Чехова самым плодотворным. Было написано и опубликовано в юмористическом журнале «Осколки» Лейкина более ста рассказов. Но стиль сотрудничества с Лейкиным, его непременное условие «пошутить в сто строк» - стало сковывать входящего в новую фазу творчества Чехова. Он еще не знал, какую, но - новую. Сотрудничество с «Петербургской газетой» Гейдебурова несколько больше отвечало духу требований Чехова, однако и эта газета сковывала автора жесткими требованиями сроков сдачи материала в газету. Писатель хотел еще поработать над стилем, образами, а редакция требовала: «В номер!». По-другому стали складываться отношения Чехова с «Новым временем» и Сувориным.
Они познакомились в апреле 1886 года. Суворин, очарованный человеческим обаянием Чехова, предложил сотрудничество без всяких условий. Интуиция издателя не подвела, впрочем, как всегда. За два месяца Чехов написал и опубликовал в «Новом времени» больше, чем связанный контрактными обязательствами. Это были лучшие рассказы «раннего» Чехова: «Враги», «Панихида», «Агафья», «Кошмар», «Святая ночь»... Результат был неожидан для самого автора: «Пятью рассказами, помещенными в «Новом времени», я поднял в Питере переполох, от которого угорел, как от чада». Первый рассказ был «Панихида». За него Чехов получил гонорар 75 рублей, ровно столько, сколько Лейкин платил в «Осколках» за месяц, за четыре рассказа. Чехов боялся, что далее условия работы переменятся, и писал об этом Суворину: «Я радуюсь, что условиями моего сотрудничества вы не поставили срочность моей работы. Где срочность - там спешка и ощущение тяжести на шее (...). Назначенного вами гонорара для меня вполне достаточно» (письмо от 21 февраля 1886 г.). Спустя некоторое время Суворин предложил Чехову собрать опубликованные в субботних приложениях «Нового времени» рассказы и издать их отдельной книжкой. К марту таких рассказов набралось 13, к ним Чехов добавил три рассказа, опубликованные в «Петербургской газете» и назвал свою первую книжку «В сумерках». Спустя два года книжка получила высшую для русского беллетриста награду - ежегодную Пушкинскую премию. Благодаря публикациям в «Новом времени» писатель был замечен серьезной критикой из толстых журналов, не обращавшей внимание на легковесное чтиво развлекательных бульварных журналов «Будильник» и «Осколки». Литературный обозреватель «Нового времени» В.Буренин прямо писал об этом: «Господина Чехова заметили заметили...(...) А ведь и прежде можно было заметить: он давал под разными псевдонимами такие же талантливые и живые вещи, какие дает и теперь. Причина, заставившая и заставляющая до сих пор критику «толстых журналов» игнорировать талант молодого беллетриста, заключимся, кажется, в том, что произведения Чехова вообще чужды всяких приходско-журнальных тенденций и в большинстве обнаруживают вполне свободное отношение автора к делу искусства, в большинстве руководствуются только одним направлением, тем, какого требует художественная правда» (Новое прими, 1887, 25 сентября).
Первая книга Чехова «В сумерках» выдержала 12 изданий за период 1887-89 годов. Вне всякого сомнения, кроме заслуги автора в этом есть и заслуга издательства «Новое время».
Впервые в жизни Чехов почувствовал себя обласканным, обожаемым, этаким баловнем судьбы. У него стало проходить чувство неудовлетворенности от спешки и неотделанности произведений, впервые, благодаря Суворину, он испытал удовольствие от работы со словом.
Лейтмотивом следующего года стала работа над первым крупным по форме произведением - повестью «Степь». Полученный от Суворина гонорар позволил на время забыть о заработке на хлеб насущный и сосредоточиться на большом произведении. Повесть была отдана для публикации в журнал «Северный вестник». Первым рецензентом повести стал В. Буренин из «Нового времени». В.Буренин увидел в Чехове продолжателя русской литературной традиции, в описаниях природы Чехов соперничает, по мнению рецензента, с Тургеневым. Чехову был присвоен титул - «самый выдающийся молодой литератор современности». Буренин открыл полемику о художественном методе Чехова. Имя Чехова стало модным. А писатель, наперекор моде, задумал испробовать себя в документальном жанре.
Интерес Чехова к Сахалину был вызван двумя факторами. Во-первых, в Москве намечалось проведение международного симпозиума специалистов-тюрьмоведов и официальная печать обсуждала это событие. Другим поводом явилась ходившая в тайных списках рукопись американского журналиста Ж. Кеннана о состоянии сибирских тюрем в России. Ее чтение, а не только перепечатка, были запрещены специальным цензурным указом. Многие русские интеллигенты, прочитавшие рукописный список, желали бы составить собственное мнение об обсуждаемом предмете. Но не все смогли. А.П.Чехову и В.М.Дорошевичу это удалось.
Предпринятое Чеховым путешествие вряд ли бы удалось без материальной и организационной поддержки Суворина. Судя по переписке 1889-90 годов, Суворин вдохновлял писателя, организовывал ему теплые приемы интеллигенции и администрации городов, где писатель останавливался, высылай деньги на расходы. Благодаря авторитету «Нового времени», Чехов, как корреспондент газеты, был допущен в закрытые для общественного мнения места на острове Сахалин. Разумеется, авторитет таланта Чехова открывал ему многие двери, но только не епархии министерства внутренних дел. Талантов в России много, но когда и кто же из чиновников ценил это? Чехов признавал в письмах и немногих дневниковых записях, что авторитет газеты помогал ему в работе.
Но прежде чем решиться на такую ответственную исследовательскую и публицистическую деятельность, Чехов опробовал себя в качестве газетного «передовика». Известно несколько его небольших статей в газете «Новое время». Чехов был недоволен своим газетным опытом и первоначально не захотел включить статьи в собрание сочинений. Публицистическим дебютом стала статья «Московские лицемеры» (Новое время, 1888, 9 окт.). В сопроводительном письме Суворину Чехов писал: «Я, Алексей Сергеевич, осерчал и попробовал нацарапать статейку для первой страницы. Не сгодится ли?»(письмо от 7 окт. 1888 г.). После опубликования констатировал: «Рад, что моя передовая сгодилась» (письмо от 10 окт.). «Статейка» была посвящена решению московской думы, отменившей свое же решение о запрете торговли по воскресным дням.
Автор издевался над купцами, вроде Ланина, который говорил на заседаниях Думы, что поставит за прилавок детей, жену, и освободит наемных приказчиков и будет торговать с одной лишь целью - пополнить городскую казну. Материал Чехова, видимо, задел за живое своего адресата. Купец и фабрикант i I 11.Линии, издающий к тому же свою газету «Русский курьер», поместил в двух номерах ответный материал с характерным заголовком «Облыжные публицисты» (11,12 окт.). Выступление «Нового времени» было названо неприличным. Но зато газета «Новости дня» одобрила статью Чехова, а закон московской Думы назвала «специальной московской глупостью» Резонанс от выступления Чехова был приличный, и в конце октября московская дума вновь пересмотрела свое решение, но уже в пользу приказчиков.
Лучшие журналистские качества проявил Чехов в своей передовице: оперативность, злободневность, действенность. Заседание думы состоялось 4-5 октября. Решение о запрете торговли вынесено 7 октября. В этот же день отослан материал в газету, опубликован - 9, полемика разразилась в прессе 10- 15 октября, а 29 уже отменено старое и принято новое решение Думой. О приказчиках сочувственно писать было не принято. Но кто же, как не Чехов, сын приказчика, мог лучше заступиться за это городское сословие? Материал имел благоприятный резонанс, и какой бы журналист не гордился бы таким попаданием в цель? Только не Чехов.
Почему Чехов называл этот свой материал публицистическим дебютом? Разве в «Осколках» под рубрикой «Осколки московской жизни (1883-85) он не комментировал подобные события? Среди 51 «осколка» нечто подобное по проблематике нашлось. Но не по тону, не по уровню авторского осмысления, ярко выраженной позиции обличителя и защитника. В «Осколках» ерничал, вышучивал, а в «Новом времени» писал серьезно и эмоционально: «Не лицемерие ли защищать торговлю по праздникам, говорить о церкви? Не лицемерие ли, защищая свой хозяйский карман, называть себя приказчиком и говорить как бы от имении приказчиков? Не лицемерие ли пугать миллионными убытками или антагонизмом приказчиков и хозяев?». А в «Осколках» интонация - ироническая, ни к кому конкретно не обращенная - так, игра ума, игра слов: «Н.П.Ланину не верили, что он настоящий редактор «Русского курьера» и что он умеет писать. Собственно говоря, вопрос об умении Николая Петровича мало мучил публику... Но г. Ланин, человек нервный, мнительный и подозрительный. Ему кажется, что весь мир, начиная с его второстепенных, не посвященных в редакционные тайны сотрудников, тяжелых и малоспособных людей, и кончая солдатом на Сретенской каланче, ядовито глядят на него, показывают пальцем: не надуешь!» (9 июня 1884 г.). В «Осколках» автор не обращается прямо к Ланину, а в «Новом времени» резко бросает обвинение в лицо: «Уж воистину браво! Только бравые и очень «храбрые» люди могут говорить публично и не краснея такой вздор!»
В суворинской газете Чехов опубликовал десять публицистических статей разного качества. Любопытным примером является статья «Фокусники». Поводом для ее написания явилась брошюра К.А. Тимирязева о состоянии московского зоологического сада. Тимирязев был сотрудником журнала «Русская мысль» и ряда газет, но не мог убедить редакторов поддержать его в борьбе против московского профессора Богданова и выпустил брошюру «Пародия науки» на свои деньги. Чехов прочитал ее случайно, находясь на даче в Бегимове. Срочно выехал в Москву, посетил зоосад, пересмотрел Дневники наблюдений зоосада, которые фиксировали действительно пародийные для ученого журнала факты: кто дразнил зверей, кто сорвал цветов, кто поругался с билитершей... Вонь, грязь, голодные звери и отсутствие ученых-зоологов. Цитаты из брошюры академика-физиолога, касающиеся научных аспектов, Чехов дополнил яркими личными наблюдениями. Полнота картины получилась убийственная! Но результат от публицистического выступления - противоположный ожидаемому. Льстивые коллеги Богданова, в чьем ведении был зоосад, на очередном академическом заседании уверили его в полном своем несогласии с газетой, лабораторию, вместо того, чтобы улучшить, закрыли совсем, ученого Тимирязева уволили из Петровской академии. Опыта борьбы с корпоративностью у Чехова не было. Писательский опыт для этого не годился.
Публицистике Чехова свойственны лаконичные, но емкие обобщения или замечания по важным вопросам российской жизни. Обычно Чехов-новеллист, рассказчик, драматург от своего имени этого не делал. Несколько примеров обличений. О лени: «В наше больное время, когда европейскими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни, страх смерти, когда лучшие Люди сидят, сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны как солнце» . О взяточничестве, нищенстве, незаслуженных наградах: «...русский человек относится одинаково беспечно как к чужой, так и к своей собственности: он зря берет и в то же время зря дает. Уличное нищенство - это только маленькая частность большого общего. Нужно бороться не с ним, ас производящею причиною, когда общество во всех своих слоях сверху донизу, научится уважать чужой труд и чужую копейку, нищенство уличное, домашнее и всякое другое исчезает само собой» (ст. «Наше нищенство», 1888,4 дек.). О русской жизни: «Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер 1 ООО-пудового камня. В Западной Европе люди пропадают оттого, что жить душно, а у нас оттого, что жить просторно; простора так много, что маленькому человеку нет сил ориентироваться» (письмо к Григоровичу, 1888, 5 февр.) Или: «На Руси не редкость, что сапоги тачает пирожник, а пироги печет сапожник. Ведь случалось же у нас, что учебными округами управляли врачи и бывшие прокуроры, а в окружных судах председательствовали естественники и ботанику преподавали словесники» (ст. «Фокусники», 1891,9 окт.).
Определенную часть вины за то, что «маленькому человеку нет сил ориентироваться», А.П.Чехов возлагал на прессу. «Наши газеты, - писал он, - разделяются на два лагеря - одни из них пугают публику передовыми статьями, другие - романами...Страшна фабула, страшны лица, страшна логика и синтаксис, но знание жизни еще страшней» .
Недобросовестность и претенциозность бездарного бульварного журналиста показана Чеховым в рассказе «Сон репортера». Психологические черты, присущие герою рассказа, подмеченные писателем, характерны для людей подобного типа всех времен и народов. Неопрятный, полуголодный, примитивный, готовый пресмыкаться за копейку перед кем-угодно и когда-угодно, репортеришко проспал званый ужин, о котором должен был написать отчет. Он противен в своих мечтаниях об этом ужине, но еще более мерзок в своей лени и профессиональной недобросовестности, когда принес редактору материал со своими впечатлениями о рауте. И безумно гадок и смешон, когда обижается на реплику редактора, что работа могла быть и лучше, ибо обижается он на то, что в нем не заметили «истинный талант». Портрет своего «героя» Чехов создал не описательно, а лексикой персонажа, она убога и вульгарна.
Профессии газетчика и прессе Чехов посвятил немало строк. Наиболее известными стали «Мысли читателя газет и журналов», «Прощение» и др. Лестных слов в адрес журналиста у Чехова вряд ли найдешь. Это можно объяснить не только особенностью миросозерцания юмориста, но и состоянием газетно-журнального мира в период бурной капитализации прессы. Чехов очень долго смотрел на журналистику только как на способ заработать на жизнь. В «лейкинский» период его девизом было «развлекай!», в суворинский стало - «развлекая, поучай!».
Предназначение журналистики по Суворину было иным. Как известно, Суворин понимал прессу как выразительницу национального самосознания, как источник формирования массового поведения людей, как буфер между властью и массами. Имея разные взгляды на прессу в начале дружбы, они и через 15 лет близких личных отношений смотрели на журналистику по-разному, но позиции того и другого смягчились, видоизменились под давлением обстоятельств и, конечно, взаимного влияния.
В феврале 1888 года Чехов окончательно решил ограничить свое сотрудничество с газетами только «Новым временам». Врагу Александру так прямо и написал: «Буду изредка пописывать Суворину, а остальное, вероятно, похерю» . Это решение еще более укрепилось после отпуска, проведенного Чеховым на даче Суворина в Феодосии. Оба потом вспоминали, что они с утра до ночи говорили, говорили, говорили, не могли «насытиться» друг другом. Делясь своими летними впечатлениями с братом, Чехов описывал свое состояние как очарование глубоким человеком, а себя сравнивал с «говорильной машиной». Вот тогда, по-видимому, и появился у Чехова «Зуд» попробовать себя в публицистике, видимо, он проникся суворинскими идеями «воспитания общества в определенном патриотическом духе». Более того, Чехов советовал брату Александру, выпускнику математического факультета Московского университета, попробовать сотрудничать с Сувориным. Издатель обещал Александру зарплату в 6 тысяч рублей в год, по 500 рублей ежемесячно, то есть на 150 рублей больше, чем маститому, известному журналисту Василию Розанову... Антон писал Александру в шутливой форме, но оценка газеты была серьезная: «В добросовестных, чверезых, самостоятельно мыслящих работниках весьма нуждаются. (...) Чем раньше ты покажешь свой взгляд, каков бы он ни был, чем прямее и смелее будешь высказываться, тем ближе будешь к настоящему делу и к 6 тысячам жалованья» (Письмо от 11 сент. 1888 г).
Александр внял совету брата и был принят на зарплату мастера, сам будучи учеником подмастерья. Конечно, это был шаг Суворина к завоеванию Антона, а брат лишь был ступенью на этом пути.
Суворин умел «делать журналистов под себя», как об этом красноречиво и много рассказывал сотрудник «Нового времени» Снесарев в книге «Миражи «Нового времени» и «соблазненные младенцы». В случае с братьями Чеховыми его опыт дал сбой. Талант одного из них оказался сильнее суворинских способностей, бесталанность другого не стоила того, чтобы работать с ним по-особому. Однажды Суворин вызвал к себе Александра и попросил придумать себе ряд псевдонимов, чтобы...не компрометировать имя талантливого беллетриста. Оскорбленный Александр срочно пожаловался брату. Тот легкомысленно заявил, что не заботится о бессмертии фамилии и ее непорочной репутации, пусть как хочет, так и подписывается. Александр все же послушался издателя, и в скором времени на страницах газеты появилась новая фамилия - А.Седой, псевдоним Александра Чехова. Выдающегося публициста из него не получилось, «потери» издателя, выплачивающего повышенную зарплату за заурядную работу восполнял, видимо, Антон. Вот тогда в газете и появились передовицы Антона Павловича Чехова: «Московские лицемеры», «Наше нищенство», «Н.М. Пржевальский» и др. Суворин предложил Антону Павловичу стать постоянным сотрудником. Но тот категорически отказался: «В качестве хорошего знакомого я буду вертеться при газете, (...) но встать в газете прочно не решусь ни за какие тысячи, хоть вы меня зарежьте» (письмо Суворину, авг. 1888 г.).
В последующие годы 1890-1893 гг. Чехов еще несколько раз обращался к документальным, небеллетристическим жанрам в газете. Но всякий раз оставался собой недоволен, о чем красноречиво говорит его переписка с друзьями. Так в письме к драматургу и издателю В.А.Тихонову он жаловался: «Газетный язык мне никогда не давался» (7 марта 1889 г.). В письме Суворину: «Я - не журналист!» (24 февраля 1893 г.). Коллеге В.Н. Аргутинскому-Долгорукову: «Пишу я только беллетристику, все же остальное - чуждо или недоступно мне» (20 мая 1899 г.). В письме к А.М.Горькому: «Я не умею писать ничего, кроме беллетристики» (15 февраля 1900 г.).
Подготавливая тексты для собрания сочинений, Чехов в первые тома включил свои публикации из бульварных юмористических журналов, не стыдясь остроумных пародий на рекламу в 1-2 строчки, пародий на заголовки. Любовно собраны вместе шуточные объявления, подписи под карикатурами, разумеется, более крупные формы - язвительные комментарии событий московской жизни под рубрикой «Осколки московской жизни». Основа «осколков» - документальная, казалось бы, материалы этого жанра вполне могли бы отвечать требованиям сатирического жанра «фельетон», за маленьким вычетом: автор не делал никаких социально-политических выводов из юмористической или сатирической ситуации. Он никого в них не поучал. И это, видимо, было принципиально для зрелого Чехова. Когда он начал систематизировать свое творчество, он отдельно отложил публицистику - и раннюю и последующую, 90-x годов, - в сторону, как бы сомневаясь, а не стоит ли это считать творчеством. Тем не менее, потом статьи из «Нового времени», путевые заметки «По Сибири» и очерки «Остров Сахалин» заняли целый том собраний сочинений и, разумеется, являются неотъемлемой частью чеховского наследия, оригинальной стороной его дарования и в то же время документальными свидетельствами понимания своей эпохи автором. Как ни скуп Чехов на авторские оценки, как ни закамуфлирована в них авторская позиция, они тем не менее есть. Этим и интересен этот цикл работ Чехова.
Путевые заметки «По Сибири» вызвали положительный резонанс общественности. О них тепло отозвался художник И.Репин, издатель В.Тихонов, журналист С.Филиппов и др. Их перепечатывали сибирские газеты и комментировали. Но этого было недостаточно, чтобы сам автор начал обольщаться на свой счет. На рукописной тетрадке в 47 листов, подготовленной для печати, рукой Чехова написано: «В полное собрание не войдет» . Что же ущербного нашел в них Чехов? Путевые заметки не поднимали общественно-политических тем, как например, заметки Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», они не могли соперничать с этнографическими сибирскими очерками К. Носилова, они не были разоблачительными как материалы о местах заключения в Сибири Ж. Кенна- на. Да, не были, но ведь Чехов и не ставил себе такой задачи. По всей видимости, дело в другом. Щепетильный во всем, писатель не мог простить себе обычный газетный прием, когда материал, написанный в один прием, делится на части и печатается частями как последовательные репортерские заметки с места события по ходу дела. Все девять очерков написаны в три приема - в Томске, Иркутске, Благовещенске, а подавались как письма с пути: Екатеринбург, Тюмень, Омск, Томск, Красноярск, Иркутск, Благовещенск. Главное, что занимает внимание писателя - занимает и потрясает до глубины души - природа, такая не сходная со среднерусской, малороссийской и крымской, привычной для южанина Чехова. Природа-стихия, с которой человек принужден бороться за существование, это отнимает все физические и духовные силы, не оставляя их на культурные потребности. Письма родным с дороги более раскованы, содержательны и разноплановы, чем газетные публикации. По всей видимости, Чехов понимал, что эти материалы являются его визитной карточкой и пропуском в ад - на Сахалин. Малейшая неосторожность - и он мог быть заподозрен в нелояльности и, следовательно, не допущен на остров. Несоответствие виденного написанному и раздражало, по всей видимости, писателя больше всего. Отправляясь в дорогу, Чехов шутил: «Еду делать двугривенные». Суворин посулил платить 20 копеек за строку, неслыханно большая плата по столичным масштабам, но какая малая компенсация всяческих затрат, перенесенных писателем в пути. Суворин желал бы за эти деньги получать от Чехова публицистические статьи с яркой авторской позицией. Но Чехов был непреклонен: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это уже и без меня - известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только какие они есть (...). Конечно, было бы приятно сочетать художественное с проповедью, но для меня лично это - чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники» (письмо от 1 апреля 1889 г.). Из этой пространной цитаты, выдержанной в нехарактерной для мягкого Чехова твердой интонации, видно, что он намеревался подходить к описанию фактов со стороны художественной и объективистской, но отнюдь не обличительной, не тенденциозной. Какие же жанры могли соответствовать намерению Чехова? Очерка? Репортажа? Письма с дороги? Что угодно, только не «передовая» статья, какой ждал от Чехова Суворин. Серьезно приготовив себя к впечатлениям о Сахалине (прочитал научную, публицистическую и официальную информацию), он относился к тысячекилометровым прогонам по Сибири как к прелюдии, предыстории, прологу к главному путешествию. Он горел желанием своими глазами увидеть то, о чем был начитан и наслышан. Может быть поэтому целый месяц вплоть до Томска не отравлял в газету обещанных корреспонденций. Он как бы боялся «растрясти» впечатления, силы для главного берег. 11исьма с дороги родным наполнены меланхолией от того, что медленно движется к вожделенной мечте. «Мне не весело и не скучно, а так, какая-то студень на душе. Я рад неподвижно сидеть и молчать». (Письмо от 24 апр.1890), - пишет с парохода, плывущего в Пермь. Далее: «Проснувшись вчера утром и выглянув в вагонное окно, я почувствовал к природе отвращение» (29 апр. 1890 г.).В Екатеринбурге его негативные впечатления еще больше усилились: «Здешние люди внушают приезжему человеку нечто вроде ужаса».
Екатеринбург был последним островком привычной цивилизации. Здесь кончалась железная дорога, гостиницы с хорошей едой, медицинское обслуживание, развлечения... В Тюмень Чехов выехал на лошадях. Выпал снег, в начале мая... «От холода не спасали ни шуба, ни двое штанов», - вспоминал Чехов. Чахоточный и геморроидный, он вкусил все прелести проселочных дорог, то скованных морозом, то размягших от оттепели. Если бы он и дальше стал накапливать негативные впечатления, его хрупкий организм сломался бы. И рафинированная душа стала искать спасения в поисках положительных эмоций. Их дала могучая сибирская природа. Это ничем не было похоже на любимую, только что описанную степь и едва напоминало скромными березовыми перелесками мелиховские окрестности…
Cвободин, Давыдов, Чехов и Суворин
Чехов выехал из Москвы 19 апреля, приехал в Томск 15 мая, почти через месяц. Городскую гостиницу воспринял как дар Божий. Размягчился он от бани, от рюмочки перед ужином с белой скатертью, от обожания интеллигентной и купеческой публики, нахлынувшей с визитами. Как он рад был их всех видеть на первых порах! Отогревшись в «цивилизации» шесть дней, Чехов написал первые шесть «путевых заметок» для «Нового времени».
Исследователи творчества Чехова относятся к его циклу «По Сибири» несерьезно. Его материалы то называют очерками, то зарисовками, то заметками... Редакция «Нового времени» сразу определила их жанр как заметки. С первой же публикации им была предпослана такая рубрика. При возобновлении их в июле 1890 г. газета писала: «Предыдущие шесть заметок напечатаны в нескольких номерах «Нового времени». Сам Чехов, долго размышлявший над формой своих сибирских посланий, писал Суворину и семье: «Уезжая, я обещал Вам (Суворину -JI.M.) присылать Вам путевые заметки» или: «Не боялся быть в своих заметках слишком субъективным (Там же)». В другом письме: «Свои путевые заметки начисто писал в Томске».
Однако если посмотреть на первые два материала с точки зрения жанровых особенностей, то их смело можно назвать репортажами. Главное событие репортажей - продвижение весны с запада на восток страны и личные впечатления автора по этому поводу. Люди, встречавшиеся автору, лишь иллюстрируют это событие. Автор всегда обозначает свое местонахождение: пароход на Каме в первом материале, местечко в 375 километрах от Тюмени - во втором, в третьем - тракт от Тюмени до Томска, в четвертом - переправа через Иртыш, в пятом - село Красный Яр на Оби. Выбрав позицию бытописателя, автор уклоняется от каких-либо политических и социальных оценок. Поводов для этого было достаточно. Уже в первом материале, описывая переселенцев, у него было искушение поддаться примеру Гаршина и Успенского и сделать глубокие социально-политические выводы о жизни простого народа, сдвинутого реформами правительства с привычных житейских рельсов. Но Чехов ограничивается двумя фразами: «В глазах уже смирение... И знаю, что будет хуже». Наблюдая арестантский этап, Чехов сочувствует тому, что люди безропотно переносят холод, грязь, клопов, усталость. И не дает оценки содержания арестованных в России в целом - этому не настало время. Верный художественному осмыслению факта, он описывает свои переживания по поводу увиденного и только. Лишь в пятом материале Чехов вводит прямые оценки увиденного, но прибегает к испытанному в русской литературе приему: вводит персонаж, от лица которого и звучат авторские оценки. Позиция некоего Петра Петровича активна, даже агрессивна, он раздражен малоинициативностью здешнего населения. Это как раз те ощущения, о каких пишет Чехов семье: «Еде-еду, конца не видать. Скука немилосердная...Народ забитый» . Слова эти должны были быть оскорбительны для сибиряков, а столичным читателям, вместе с Чеховым открывшим для себя терра-инкогнита Сибирь, было внове такое слышать: «Скучный народ здесь живет, народ темный, бесталанный... Из России сюда везут и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди... Сами ничего не умеют, только землю пашут да вольных возят» . От характеристики людей автор переходит к характеристике состояния нравственности: «У нас по всей Сибири нет правды. Ежели и была такая, то давно замерзла». .
Герои чеховских материалов - простые люди: извозчики, проводники, ямщики, крестьяне - «народ добрый, славный, но неумный», как он их оценивает. Житье сытное, добротное, мука дешевая, дичи - немерено, водки - вволю. Добротность, осанистость, невозмутимость окружающих людей раздражают Чехова, привыкшего к городской суете и мелкой рыночной хитрости. Внимательно вглядываясь в быт сибиряков, он не менее скрупулезно замечает их словообразования, интонации, иную лексическую семантику. Автор с иронией констатирует, что в Сибири о тараканах говорят, что они «ходят», а о проезжих, что они «бегут». (Вместо: куда, барин, поехал? - куда, барин, бежишь?) . С изумлением Чехов отмечает, что сибиряки уж очень забористо ругаются, а дети, подчас, похлеще взрослых, однако на это никто внимания не обращает, как будто мат не несет никакой грязной смысловой роли. Чехов грустно высказывается по этому поводу: «Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить человека во всем, что ему свято, любо и дорого» .
Из цикла «По Сибири» читатель узнает, что там нет помещиков, как в европейской части России, но зато большинство населения - зажиточные крестьяне-кулаки. Подробно описан сытный быт крестьян, ухоженность их домов, чистота горниц, убранство домов, богатых перинами, несчетными подушками и расписными покрывалами на кроватях, обычай разрисовывать двери, потолки и наличники окон изнутри. Это - другая народная культура, отличная от средней полосы в России. Удивил Чехова обычай сибиряков пить чай дорогих китайских и индийских сортов. Южанину Чехову непонятен медлительный темперамент сибиряков. Его основательность и любовь к добротности он оценивает, как неумение энергично подстраиваться под сиюминутные требования действительности. Чеховские заметки порой напоминают заметки Миклухо-Маклая, оказавшегося среди папуасов. С наивным недоумением Чехов отмечает, что на протяжении тысяч километров по Сибири он встречал незапертые дома, не охраняемые коляски, ибо в Сибири - не крадут. И это несмотря на то, что опасаться можно хотя бы беглых каторжан. Утерянный в дороге кошелек привезут на станцию и вернут владельцу. Чехов удивлялся сострадательности, с какой относятся в крестьянской семье к слабоумному: «Народ добрый, ласковый». Нелестно отозвался Чехов о сибирских женщинах: «Женщина здесь также скучна, как и сибирская погода; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: жестка на ощупь». Более того, замечает Чехов, когда появятся в Сибири свои поэты и романисты, «она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой ф шсльности, спасать, идти на край света».
С «открытием» сибирского человека соперничает в чеховским изображении - природа. Она потрясает воображение писателя силой своего проявления. В описании природы он прибегает к прилагательным в превосходной форме и гиперболизиронным образам. Так, например, «От Тюмени до Томска почта воюет с чудовищными разливами рек». «Сибирская природа в сравнении с русской кажется однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег». «Иргыш не шумит, не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне гробами. Проклятое впечатление. «Наказание этими разливами!» или: «Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем мире». Одной из дорог - «козульке» Чехов посвятил прямо-таки оду: «Мы на страшной «козульке»... Ну, дорога - не дай господи! Жидкая грязь, в которой тонут колеса, чередуется с сухими кочками и ухабами; из гатей и мостков, утонувших в жидком навозе, ребрами выступают бревна, езда по которым у людей выворачивает душу, а у экипажей ломает оси». «Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума».
Познакомившись с сибирскими реками, Чехов стал снисходительнее оценивать среднерусские реки. Так, например, Волгу он теперь называет скромной грустной красавицей. Зато «широкий Енисей» со «страшной» быстротой мчится в «суровый» Ледовитый океан. Сибирскую тайгу Чехов называет «зеленым чудовищем». В конце концов Чехов приходит к выводу: «человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фальшиво как здесь» . Девятый, последний материал, написан Чеховым на оптимистической ноте. За два с половиной месяца он, наконец, проникся пониманием здешней природы и человека. Раздражение уходит, оторопелость отступает. Автор как бы взрослеет, мудреет на глазах у читателей. Зарисовка о кузнеце написана с уважением и удивлением перед мастеровым человеком. В первых репортажах автор рисует забитого, безмозгло-послушного сибиряка, здоровущего человека-механизм без мозгов. В последней зарисовке Чехов любуется артистически владеющим своим ремеслом кузнецом, пишет о талантах сибиряков, умеющих не только дело делать, но и сыграть на публику, тонко пошутить. В описаниях Чехова проскальзывает сопричастность с народом, среди которого автор пережил столько испытаний. Чехов отправлялся в поездку рафинированным горожанином, изысканным интеллигентом, а вобрав в себя впечатления пути, пережив столько тягот, он почувствовал себя частицей народа большого, сильного и спокойного в своем осознании силы и достоинства. «Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и гробовой тишине», а в беспоконечности этих богатств и людей их оберегающих», - приходит к выводу Чехов. Пожалуй, ради одного этого стоило отправляться в столь дальнюю поездку. Она заставила придти писателя к тем выводам, к каким настойчиво Чехова вел Суворин. Поездка в Сибирь и на Сахалин еще больше сблизила издателя и писателя.
Еще более они сблизились после возвращения Чехова с Сахалина. Они как бы сравнялись жизненным опытом. Судя, но интонации их переписки, Чехов из молодого, жизнерадостного, подающего большие надежды таланта стал как бы пожившим, пострадавшим, много повидавшим и перечувствовавшим. Суворин сменил покровительственный тон на откровенно восхищенный и безоглядно влюбленный. Отвечая на это чувство, Чехов тоже неоднократно в разных вариантах повторяет мысль: «Вы мне так нужны!». Он предлагал Суворину совместный отдых, встречи, деловые беседы, посещения театров, знакомых... Суворин стал советоваться с Чеховым как с равным или даже более опытным, по поводу издательской политики, работы тех или иных сотрудников, событий в стране...
Брат Антона Павловича - Александр, уже работавший к тому времени в штате «Нового времени», ревниво наблюдал за разворачивавшейся дружбой двух разновозрастных, но одинаково талантливых людей. Время от времени он «подсыпал перцу» в их дружбу, то, передавая, то, сочиняя сплетни о ком- нибудь из двоих. Александр страдал алкоголизмом, пытался избавиться от него. Однажды даже собрал денег на аренду парохода для алкоголиков - кстати, благодаря кампании, организованной газетой « Новое время». Александр пытался создать «коммуну» алкоголиков на одном из северных островов и с помощью специалистов и трудотерапии лечить пьяниц. На эту тему он написал и издал брошюру, прислал ее Антону. Тот на нее отозвался истинно по-чеховски, написал, что повесил ее в уборную, может, кто оторвет листок и прочтет... Именно Александру, язвительно высмеивающему дружбу брата с Сувориным, Антон Павлович однажды в сердцах написал: «Мое сотрудничество с «Новым временем» не принесло мне как литератору ничего кроме зла». Это была реакция на сплетню, переданную Александром из редакции, где будто бы негодовали, что Антон стал занимать на страницах газеты места в два раза больше, чем было до напечатания из номера в номер повести «Дуэль», тем самым он, дескать, отнимает чей-то гонорар...
«Сотрудничество с... не принесло ничего кроме зла»... Эту фразу можно рассматривать как ключевую в теме «Чехов и политика». «Новое время» ставило одной из своих целей пропаганду государственной политики, формирование общественного мнения, поддерживающего эту политику. Вдохновителем реализации целей был Суворин, сформировавшийся как журналист и политик в период гласности и реформ Александра II. Это было время, когда по заданию правительства были организованы органы печати, которые провоцировали общественных деятелей и широкие читательские круги высказывать мнения, пускай неблагоприятные для правительства, по поводу реформ. Тем самым выяснялось истинное отношение общества к новой политике. Когда правдивая информация была собрана и выяснились формы влияния на общественное мнение, встала задача обеспечить обстановку благоприятия проведения реформ. Одним из лидеров печати, взявших на себя эту задачу в конце 60-70-х годов прошлого века была газета «Голос». Со временем она стала превращаться в свою противоположность - оппозиционную правительству печать. Ее эстафету подхватила газета Суворина «Новое время».
Но политика - субстанция эфемерная, быстротечная, вечно меняющаяся, подстраивающаяся под требование времени. Что вчера находило поддержку в обществе, сегодня вызывает раздражение, недоумение, неприятие... Заниматься политикой - дело неблагодарное для писателя. Исторический опыт дал многочисленные примеры, подтверждающие эту банальную истину. Разве принесло удовольствие или славу внедрение в политику Радищеву после публикации «Путешествия из Петербурга в Москву»? Или Пушкину после его исследовательской работы по истории пугачевского бунта? Или Достоевскому после «Записок из мертвого дома» и «Дневника писателя»? Может быть, Толстой стал более уважаем после его статьи «Не могу молчать!»? Нет, нет, нет! То же самое разочарование испытали советские писатели конца XX века: Распутин, Астафьев, Белов, Крупин... Разочарование, негодование, сознание собственного бессилия изменить мир и мировоззрение масс. Им внимали как мастерам художественного слова, но стоило им оформить те же мысли, что и в беллетристике, в публицистическую форму и высказать их от себя лично, как непонимание глухой стеной вставало между ними и их недавними почитателями. Так было и так, видимо, будет. Каждый из маститых писателей, дожив до определенного возраста и творческой зрелости, испытывает искус перед желанием активно воздействовать на ход общественно-политической жизни современности, искус перед желанием втравиться в политическую драку.
Чехов дважды испытал такой искус. Первый опыт - во время голода 1891 года - принес ему удовлетворение, несмотря на колоссальный труд и моральные издержки, полученные в ходе этого опыта. Второе искушение - в 1897-99 годы, время судебных процессов над Дрейфусом. Этот опыт имел негативный характер. Благодаря ему поменялись некоторые ценностные ориентации Чехова. Оба факта в жизни Чехова тесно переплетены с политикой в газете «Новое время» и личностью Суворина.
Опыт первый. Вернувшийся после Сахалина Чехов испытывал потребность, новую для себя. Он писал Суворину: «Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни... В четырех стенах без природы, без людей, без отечества (и далее, как бы боясь быть заподозренным в высокопарности, как всегда снижает интонацию, вышучивает себя), без здоровья и аппетита - это не жизнь». . И случай представился. Уже в августе 1891 г. стало ясно, что земледельческие районы Поволжья урожая не соберут. Два года подряд царила засуха. Живший в Мелихове Чехов воочию видел сожженные солнцем поля, страх крестьян перед грядущей зимой. Как врач, он знал, что такие катаклизмы сопровождаются эпидемиями холеры. Он забил тревогу у себя в земстве, в губернии. Один из земских начальников Егоров, давний знакомый Чеховых, поддержал устремления писателя. «Новое время» и некоторые другие газеты тоже забили тревогу. Правительством были созданы комитеты помощи голодающим губерниям. В прессу часто просачивались сведения о том, что государственные и благотворительные деньги далеко не всегда расходуются по назначению. Не надеясь на госпомощь, крестьяне стали продавать или забивать скот, который нечем было кормить зимой. И это больше всего беспокоило Чехова и Егорова. Они понимали, что не толстовскими тарелками супа надо спасать крестьян, а перспективой выжить в следующем году. Егоровым и Чеховым была предложена блестящая идея - выкупить у голодающих людей лошадей, передать их на время зимы в аренду другим хозяевам из не пострадавших районов, а весной вернуть прежним владельцам. Егоров оказался прекрасным организатором, ему удалось в своем земстве осуществить идею, Чехов зимой несколько раз ездил по деревням, однажды даже чуть не замерз, для покупки и переправки скота. Деньги на покупку лошадей были собраны благодаря пропагандистской кампании «Нового времени». Они поступали в редакцию на имя Чехова. Через газету писатель отчитывался о тратах. Его подчас изумлял авторитет собственного имени. Он писал: «Сегодня мне один старичок принес сто рублей» или « От Бори и Мити (Сувориных -Л.М.) получил по десяти рублей» . Присылали деньги крестьяне, писатели, врачи, военные, даже гимназистки. От пятаков и гривенников Чехов не отказывался. Борьба с голодом, личные контакты с разными людьми, сопричастность с жизнью народа и главное - результаты работы, давали удовлетворение. Благодаря газете «Новое время» современники узнавали о даре общественного деятеля Чехова. А писатель узнал, каким организатором может стать газета - организатором, координатором и общественным контролером публичной и государственной деятельности.
Весна и лето следующего после голодной зимы - 1892 года, стали, как и предполагал Чехов, временем интенсивной борьбы с эпидемиями холеры. Болезнь захватила как сытый Петербург, так и Москву, среднюю полосу, так и донские степи. В Петербурге было зарегистрировано до 20 случаев заболеваний в неделю, на Дону - до тысячи в день, в Москве и Подмосковье, где жил Чехов, - до 50 заболеваний в неделю. По инициативе писателя его земство было поделено на участки, выделены бараки для больных, побелены, приготовлены медикаменты, фельдшера и... клистиры, как шутил Чехов. В свое ведение как врача он взял 25 деревень, один монастырь, куда его, кстати сказать, долго не хотели пускать, и 4 фабрики. Чехов по врачебной специальности не эпидемиолог, а психотерапевт, но с чем только не приходится сталкиваться земскому врачу! Во время эпидемии он работал до тех пор, пока ноги держали. Суворин в это время поддерживал его письмами, деньгами.
Делая совершенно конкретное, жизненно необходимое людям дело, Чехов изумлялся безнравственной позиции представителей революционных партий, которые на несчастье народа хотели составить свой политический капитал, провоцировали народ на бунты, на разграбление помещичьих усадеб, обещали всевозможные блага, если будет разрушена монархия, государственный и политический строй России. Чехов, столкнувшись лично с социалистическими агитаторами, назвал их политическую агитацию подлой ложью. Под впечатлением одного такого выступления он написал Суворину: «Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего» .
Чехов был недоволен отражением в печати борьбы с голодом и холерой. Фрагментарные впечатления выездных корреспондентов не могли дать полной картины жизни в экстремальных условиях. Он ссылался на опыт американской печати, которая имела средства заслать специального корреспондента и оплату его организационных акций, действия по добыванию информации, оплату услуг информаторов, поездки в различные места - все, что давало полноту информации и представляло факты и действующих людей во взаимосвязи. Чехов намекал Суворину, чтобы он воспользовался иностранным опытом, но Суворин отговорился дороговизной такого мероприятия. Тогда Чехову ничего не оставалось, как посетовать: «Да, газеты врут, корреспонденты - саврасы, но что делать? Не писать нельзя. Если бы печать молчала, то положение было бы еще ужаснее...»
Пережив голод, холеру, Чехов стал размышлять о своем писательском предназначении, отличии журналистского труда от писательского, о влиянии политики как на то, так и другое поприще. Он жаловался Суворину: «Ах, если бы вы знали, как я утомлен, утомлен до напряжения», а в другом письме: «В душу вкралась нерешительность...» Эта усталость была порождением не столько физических затрат, сколько душевных. Вспомним, сколько перенес тягот во время сибирского путешествия, но в письмах родным он сам с изумлением констатировал, что несмотря на холод, бессистемное питание всухомятку, отсутствие теплого туалета и горячей ванны, ночевки в случайных домах и постоялых дворах он ни разу не заболел, стоически перенес сахалинские ветры, жару пароходного путешествия через Индийский океан, Средиземное море и только в Мелихове подхватил простуду. Усталость конца 1892- начала 1893 года есть, по-видимому, результат нервного напряжения и размышлений на тему о том, может ли российский интеллигент изменить что-либо в русской жизни. По всей видимости, он понял, что «писательской плетью» «государственного обуха не перешибешь» и решает категорически порвать с журналистикой. Чехов начинает работу над «Чайкой»... Короленко в своих воспоминаниях скажет позже, что подлинные духовные драмы Чехова и его воззрения надо изучать по его драматургии. В «Чайке», пожалуй, как в никакой другой пьесе, передана чеховская грусть о тщете интеллигентских мечтаний. В письме Суворину эти размышления сформулированы так:
«Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же... У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто вино-водка как у Дениса Давыдова; у других цели отдаленные - Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т.п. Лучшие из них - реалисты и пишут жизнь такою, какая она ость, но оттого, что каждая строчка пропитана как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая она есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это... пленяет вас.
А мы? Мы (их наследники и современники эпохи капитализма. - Л.М.) пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше ни тпру- ни ну. Дальше хоть плетьми нас стегайте. У нас нет ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати: политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь.
Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет, дело не в названии, но сознаться надо, что дело хуже губернаторского.
Чехов на даче Суворина в Феодосии
Было бы опрометчиво от нас ожидать чего-нибудь путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи - пишут.
Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен настолько чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не покрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее.
Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и посланы недаром...» (письмо от 25ноября 1892 г).
Вот так в иносказательной форме Чехов поставил диагноз российскому обществу постреформенного периода: интеллигенция ждала от реформ невозможного, каких-то духовных высот, от реформ выиграла буржуазия, средние слои общества. Страна зажила материальными ценностями и лучшие представители общества поняли, что довольствоваться только материальным благополучием русское общество не может. Пришло разочарование от реформ, а новая идеология еще не была выработана. И Россия стала жить ожиданием чего-то этакого... потребностью в обновлении, в живой струе - это ощущалось в разных слоях общества.
Со смертью Александра III концепция государственного управления сменилась. Но общество, по мнению Чехова, все еще было больным. Своими наблюдениями он делился с Сувориным: «Лихорадочным больным есть не хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: чего-нибудь кисленького». Так и мне... И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюблены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений». Наблюдения сделаны как бы врачом-психопатологом, выражены в образной художественной форме писателем, а по сути являются выводом политолога: главным итогом времени реформ стало состояние разочарования, депрессии. Потом многие писатели повторят это наблюдение: Мережковский назовет Россию больной свиньей-матушкой, Бердяев увидит страну накануне коренных перемен, Соловьев будет пророчествовать о конце православной империи России, «третьего Рима»... Чехов, наверное, понял это раньше других, но сказал не публично, а в частном письме.
Разочарование в общенациональной идеологии породило поиск национальных идей, новых политических идеологий. Этот процесс был характерен не только для России, но и для других стран Европы. Далекий от политических интересов Чехов как бы не замечал, что Европа «бурлит» противоречиями: в 1890 году ушел в отставку канцлер Германии Бисмарк, жестокий и осмотрительный политик, участвующий в формировании европейской политики; во Франции в 1893 году была вскрыта коррупция в правительстве, армия была деморализована; Англия претендовала на приоритетное владение акциями Панамского канала, и там тоже вскрылись махинации с акциями, в 1898 г. вспыхнул испано-американский конфликт, в 1899 г. - англобурская война... Бурлила Европа, бурлила и Россия... В 1894 году умер Государь Александр III. Революционный террор становился популярным методом политической борьбы. Странно, но ни в Дневнике Чехова, ни в письмах нет отклика на смерть Александра III, на трагедию на Ходынском поле во время коронации Николая II.
И вот этот человек, бытописатель Антон Чехов, для которого не существовало политики, попадает в 1897-98 годах в самый эпицентр большой политики...
Двадцатилетнее правление во Франции республиканцев привело страну к политическому и экономическому кризису. Чиновники правительства, члены парламента, как писала печать, погрязли во взятках, оказались замешанными в махинациях с панамскими акциями; министерство внутренних дел, поенное министерство были коррумпированы, однако в отчетах парламенту представляли положение дел в своих ведомствах как блестящее... Не доверяя правящим верхам, общественность через печать знакомила страну с правдивыми фактами. На этом фоне появились органы печати с красноречивыми названиями: «Справедливость» («Жюстис»), «Заря» («Орор») и др. Видя неспособность республиканцев справиться с кризисом, оживилась монархическая оппозиция. Ее влиятельные деятели вскрывали замалчиваемые республиканцами факты государственных преступлений... На этом фоне в 1894 году всплыло дело о предательстве и шпионаже капитана Генерального штаба французской армии Альфреда Дрейфуса, выходца из состоятельной еврейской семьи из Эльзаса, той территории, которая была отвоевана у Франции во время Франко-прусской войны 1871 г. Французский контрразведчик в Германии обнаружил список важных секретных государственных документов Франции у одного из чиновников германской разведки. При сличении почерков работников французского генштаба подозрение пало на Дрейфуса.
Казалось бы, тривиальное дело, каких бывает в подобных департаментах немало. Давно выработалась традиция, регламент ведения подобных дел... В спокойное мирное время все было бы решено именно в рамках сложившегося регламента. Но тривиальное «должностное преступление» произошло в момент противоборства «равновеликих» сил, и каждая из них попыталась использовать его для «набирания очков» в свою пользу. Монархические силы поляризовались вокруг аристократии, в армии, на флоте, в юриспруденции, но за 20 лет правления республиканцев у них не сохранилось достаточно боевых печатных органов. Сторонники республиканцев, как раз наоборот, обладали мобильной и закаленной в политической борьбе печатью. Известные политики: социалист Жорес, республиканец Клемансо и ряд других сделали свою политическую карьеру благодаря журналистике. Известный журналист, сотрудник газет «Ла Кош», «Фигаро» и многих других Эмиль Золя, более известный как выдающийся французский писатель «натуральной школы» тоже сделал политическую карьеру благодаря журналистике - в период и после Французской революции 1870 г. Своими статьями в буржуазной «Ла кош» он создал себе яркую репутацию республиканца, противника Наполеона III и добился себе должности помощника префекта города Экс, куда он бежал, опасаясь резни после Парижской коммуны. А с 1881 по 1894 годы его выбирают членом муниципального совета города Медан (недалеко от Парижа) тоже как выдающегося борца за республику...
Золя, Жорес, Клемансо и ряд менее теперь известных, но тогда достаточно влиятельных политиков-республиканцев, вроде вице-президента сената Шерер-Кестнера, обеспокоенные успехами монархистов и возможностью реставрации монархии, а значит падением республики, сделавшей им карьеру, бросились в драку, которая именовалась «Дело Дрейфуса». После одной из статей Золя - «В защиту евреев» («Фигаро», 16 мая, 1896 г.) в борьбу вступила еще одна сила - еврейский сионистский конгресс, который организационно оформился в 1897 г. в Базеле). Один из видных идеологов сионизма Теодор Герцль признавал, что «Дело Дрейфуса» было одним из важных факторов, который активизировал его работу и был главным аргументом аргументом в пропагандистской работе по собиранию национальных сил и борьбе против монархий.
И бедный бытописатель Чехов, оказавшийся осенью 1897 года на лечении в Ницце после приступа кровохарканья, хотел так сразу во всем разобраться??? Видит Бог, очень хотел! Он нанял себе учительницу французского языка, чтобы самому читать французские газеты. Отчаявшись что-либо уразуметь из противоречивых комментариев газет разных политических направлений, он стал читать только судебные отчеты о процессе Дрейфуса. Прекрасно понимая, что во французском языке есть такая же многозначность слов, словосочетаний и идиоматических выражений, как в русском, понимая, что помимо текста есть подтекст, он все же силился понять, что же на самом деле происходит в суде. Он страшно не хотел, чтобы кто-нибудь влиял на выбор его позиции. Он хотел быть объективным и независимым, главное - ни от кого, ни от чьего мнения зависимым... И скоро отчаялся, это было невозможно, нужно было принять чью-либо компетентную сторону. Аргументы всех без исключения, были убедительны... Но когда в дело включился Золя, собрат по цеху, такой же вроде бы профессионал, как и сам Чехов, человек, чей инструмент тот же - слово, Чехов вздохнул свободно и встал на сторону Золя. Но, вне всякого сомнения, он не знал о выдающейся политической биографии Золя, закаленного журналистской борьбой в разных политических ситуациях. Золя всегда выигрывал. И когда брат Альфреда Дрейфуса - Матье пришел к нему за помощью, Золя был уверен в победе и, самое главное, он знал КАК побеждать!
Чехов читал «Парижские письма» Золя в русском журнале «Вестник Европы» , в которых французский писатель знакомил русского читателя не только с новостями литературы и искусства Франции, но и политическими новостями, в удобочитаемой для русской цензуры форме. Много лет Золя состоял в переписке с редактором журнала Стасюлевичем, дружил с Тургеневым, имел контакты с писателем Семеновым и другими русскими писателями. Кстати сказать, Золя был и неплохим коммерсантом. Когда переводы его романов на русский стали значительными («Париж», «Дамское счастье» и др.), он предложил русским писателям ходатайствовать о вступлении в европейскую Литературную конвенцию и легально получать гонорары за свои переводы. Романы Золя имели успех у русского читателя, и редакторы нескольких изданий стремились заручиться сотрудничеством с ним: редактор «Санкт-Петербургских ведомостей» Байбаков, редактор «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин, сотрудник журнала «Слово» Боборыкин, не избежал искушения украсить свое издание известным именем и редактор-издатель «Нового времени» Суворин, тогда только еще разворачивающий свое дело. Все без исключения, невзирая на политическую ориентацию их изданий, получили отказ Золя. Ему хватало поля битв и внутри своей страны. Чехов знал Золя как большого и преданного друга русских литераторов, и только!
Отношение Чехова к политике чисто интеллигентское: «Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства».. С этой позиции он и стал вникать в «Дело Дрейфуса». 4 декабря 1897 г. он писал литератору Соболевскому: «Я целый день читаю газеты, изучаю Дрейфуса, по-моему Дрейфус не виноват». Это было время, когда в суде рассматривалось не само дело Дрейфуса, а подозрения нового начальника контрразведки генштаба Франции полковника Пикара в том, что документы в Германию пересылал некий майор граф Эстергази, а не Дрейфус. Это была попытка демократических кругов обвинить аристократов-монархистов в предательстве Родины. И сразу же вмешался «некий третий» - полковник Анри, который якобы «сфабриковал дело еврея». Не успев разобраться с Пикаром, Эстергази, суд переключается на Анри. В стране подымается волна антисемитизма. Кому-то это выгодно! Анри препровождают в тюрьму, на следующий день находят его с перерезанным горлом и (удивительное дело!) приходят к выводу, что это -самоубийство (легче, конечно, было невозможно лишить себя жизни!). Газеты кипят сенсациями. Какое-то время спустя к ним добавляется страстный голос Золя. Одна из многочисленных брошюр Золя «Дело Дрейфуса. Письмо к молодежи» попадает в руки Чехова, в числе другой французской корреспонденции он пересылает ее в Мелихово, чтобы позже ознакомиться получше. Известный сионистский деятель и журналист Бернар Лазар, нанятый братом Альфреда Дрейфуса Матье, пишет и издает свою брошюру «Правда о деле Дрейфуса». Публицисты придают судебному делу - с точки зрения юриспруденции - малоинтересному делу о должностном преступлении - аспект морально-этический, патриотический, государственный, противопоставляя интересы личности и государства, и это понятно, ибо государство в.тот период испытывает трудности, стоит на грани краха. Может быть, две силы - демократическая и монархическая как- нибудь разобрались бы с проблемой, если бы к ней не подметалась третья - национальная, еврейская. И если бы евреи как раз именно в этот период не сформулировали своей национальной идеи - создание национального государства на земле обетованной. Стратегия диктовала ряд тактических задач. Одной из важных для сионистов было - доказать евреям разных стран, что они являются непонятыми, ущемленными в правах иноязычных государств и единственное спасение от угнетения - создание своего собственного национального государства. В этом смысле «Дело Дрейфуса» отвечало тактическим задачам сионистской пропаганды.
Об этом не мог догадываться Чехов, но это доподлинно знал Суворин, человек близкий к правительственным кругам но долгу службы, имевший доверительные отношения с министром финансов Витте, министром иностранных дел Ламсдорфом, начальником комитета по делам печати Шаховским и другими чиновниками из правительства..
Разумеется, политические кризисы в странах Европы обсуждались российским правительством. На одном из заседаний министр иностранных дел Ламсдорф получил задание дать информацию о новой политической структуре, заявившей себя в Европе — Еврейском сионистском конгрессе. Лидеры нового движения заявляли о своей лояльности правительствам государств и неоднозначно высказывались о целях и задачах движения. Архив внешней политики Российской империи сохранил сотни донесений и обзоров о деятельности сионистских кружков и организаций в Европе и России. В 1897-98 гг. Русские миссии в Берлине, Брюсселе, Лондоне, Стокгольме, Париже, Риме, Мадриде, Лиссабоне благожелательно отзывались о сионистском движении в их странах. В 1899 году агентурным путем были добыты фотографии 43 российских делегатов на III Сионистском конгрессе. Большинство из них были журналисты и литераторы, не имевшие большого веса в российской прессе. На этом основании департамент полиции сделал вывод, явно не соответствующий действительности: «Российское сионистское движение есть всего-навсего «жидовский гешефт...для провозглашения маленьких имен пройдох» .
Однако по мере развития сионистского движения из агентурных донесений становилось ясно, что помимо задач национального объединения, создания культурной автономии, преследуются и политические цели. Бессарабское жандармское управление сообщало, что сионисты являются организаторами политических забастовок, стачек, сходок. Министр МВД В.К.Плеве стал осознавать, что растет мощная политическая сила. Он писал в частном письме В. Коковцеву: «Сионизм создал враждебные русской государственности течения, правительство вынуждено всеми зависящими от него мерами преградить Когда правительству стали ясны цели и задачи сионистского движения (вопрос неоднократно обсуждался на заседаниях Сената), был принят Указ о запрете антигосударственных организаций сионистов и их сообществ. Это был типичный шаг по защите сложившейся государственности. Так поступало с оппозицией правительство Дизраэли в Англии, правительство Клемансо во Франции, так поступило и российское правительство в конце XIX века, но надо сказать, что эта традиция и через сто лет, в 1993 году сохранилась, когда правительство Ельцина расстреляло оппозиционный Верховный Совет и запретило ставшую в оппозицию Коммунистическую партию, так поступают в XX веке с курдами в Турции и Германии, студентами в Китае, исламистами в США...
Вернемся к реалиям, современным Чехову в конце XIX век. Итак, Чехову ничего не было известно о политических целях национального еврейского движения. Но близкий к правительству Суворин был достаточно информирован на эту тему: материалы заседаний Сената и правительственный указ дали определенный ход его дальнейшей публицистической работе. Безусловно, осведомлен был по этому вопросу и парижский корреспондент «Нового времени» Исаак Яковлевич Павловский, земляк Чехова, некоторое время даже живший в таганрогском доме Чеховых. (Псевдоним Павловского в газете - «Ив. Яковлев»). Павловский пересылал Суворину парижскую прессу о Дрейфусе и свои отчеты и комментарии судебного процесса. Чехов не принимал позицию Павловского, в одном письме даже назвал ее ужасно бесстыдной. Суворин в своих «Маленьких письмах» тоже взялся комментировать происходящее в Париже. Когда во влиятельной газете «Фигаро» появилась первая статья в защиту Дрейфуса Золя (она называлась «Господин Шерер-Кестнер», 25 ноября 1897 г), Суворин испугался, что влияние талантливого, активного и политически искушенного писателя и журналиста уведет процесс в сторону, а может, и помешает спокойному, объективному разбирательству. В «Маленьком письме» от 19 декабря 1897 г. он выразил свои опасения и напомнил яркий исторический пример, когда Вольтер вступился за протестанта Жана Каласа (1762 г.), и тот был незаслуженно оправдан (правда, посмертно). Аргументы Суворина вроде бы были разумны, но язвительное резюме вызывало желание поспорить: «Лавры Вольтера не дают спать Золя». Чехова-то точно возмутила подобная фраза, она была направлена против собрата по перу, чей талант он ценил, он не мог мириться с любым ограничением свободы высказывать или не высказывать свое мнение.
Нуждался ли Золя в чеховской защите? Навряд ли. Акция Золя была строго просчитана им и его единомышленниками. Они понимали, что повлиять на ход судебного разбирательства не смогут, значит, нужно повлиять на общественное мнение. Золя написал ряд статей, адресованных разным группам населения: «Письмо юным», «Письмо Франции», «Письмо господину Феликсу Фору, Президенту Республики», «Письмо госпоже Альфред Дрейфус»... И добился поставленной цели - вызвал огонь на себя… Против Золя было возбуждено уголовное дело, которое кончилось решением суда: год тюрьмы и штраф в 3 тысячи франков. Золя бежал в Англию и оттуда постоянно угрожал желанием вступить в новый бой. Он писал: «Не освобождать этих господ от нашего процесса, а напротив, непрерывно дразнить их его возможным окончанием, отнять у них всякую надежду самим покончить с ним, поскольку мы вольны будем в любую минуту начать все сызнова».
Суворин наверняка не знал, что брат Альфреда Дрейфуса Матье нанял журналиста Бернара Лазара за деньги, а тот догадался познакомить с материалами дела Золя, для которого, конечно, деньги не имели большого значения). Тем не менее в своем «Маленьком письме» он выразил опасения, что еврейский синдикат, как он пишет, не остановится перед тем, чтобы подкупить всех, кого можно подкупить и «не пожалеет никаких сумм, чтобы подкупить неподкупных». (См. «письмо» в «Новом времени» от 3 янв. 1898 г.).
Получив в Ницце этот номер «Нового времени», возмущенный Чехов пишет в тот же день Ф.Д.Батюшкову (почему не Суворину?): «У нас в Русском пансионе только и разговоров, что о Золя и Дрейфусе. Громадное большинство верит в невиновность Дрейфуса. «Новое время» просто отвратительно.»
Суворину Чехов отписывает лишь на следующий день. Зная, что старика ни в чем не переубедишь, он лишь высказывает ему свою позицию по этому поводу и прибегает к иронической, даже самоиронической интонации, как всегда, когда он необычайно возмущен: «Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Золя, благородная душа, и я, принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков, в восторге от его порыва. Франция - чудесная страна, и писатели у нее чудесные».(См.письмо от 4 янв.1898 г.).
В феврале 1898 г. после повторного суда присяжных, снова осудившего Дрейфуса и оправдавшего графа Эстергази. которого начальник разведки Пикар обвинял вместо Дрейфуса, Чехов несколько охолонул и попытался рассуждать аналитически: да, у него нет полной информации по делу капитана Дрейфуса, может, профессионалам виднее, кто виноват. Но по делу Золя его позиция однозначна: всякий волен свободно высказывать свое мнение публично. Он пытался убедить в правильности своего суждения Суворина. Но тот стоял на своем: что вредит репутации армии, государства - преступление и должно быть уголовно наказуемо. По мнению Суворина, преступление Золя в том, что он противопоставляет интересы личности и государства. А что вредно государству - вредно и личности. Этого никогда не мог понять Чехов. В резкой форме, изменив своей привычке, он написал Суворину: «Пусть Дрейфус виноват. Золя - все-таки прав, т.к. дело писателя - не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они осуждены и несут наказание. Скажут: «а политика? Интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее (...). И какой бы ни был приговор, Золя все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или, по крайней мере, облегченной совестью(...). Как ни нервничает Золя, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл» . Чехов никого в жизни не поучал и как врач готов был принять любое человеческое проявление... В этом же письме к Суворину проявилось, может быть единственный раз в его жизни, необычайное раздражение и упрек - умрет он (Золя, а не Вы, несчастный грешник Суворин -Л.М.) с покойной или, по крайней мере, облегченной совестью. Мол. Вы, Суворин, по гроб жизни будете мучимы собственной совестью за поступок неблаговидный, бессовестный...
Шли дни, а Чехов не мог унять волнение. Через несколько дней он написал письмо младшему брату Михаилу, с которым были нежные и доверительные отношения. В этом письме он сравнивает французское правительство с женщиной, которая согрешив, стремится спрятать грех и запутывается во лжи еще больше. Он удивлялся, почему «Новое время» не видело этой лжи и вело нелепую кампанию против Золя.
Вслед за этим письмом он отправляет письмо другому брату, в тоне язвительном и желчном, видимо, надеясь, что сотрудник «Нового времени» Александр доведет его мнение до членов редакции: «В деле Золя «Новое время» вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что она любит военных (...). Я тоже люблю военных, но не позволил бы «кактусам», будь у меня газета, в Приложении печатать роман Золя (в Приложении печатали роман Золя «Париж» и поскольку Россия не была включена в Литературную конвенцию, гонорар за свой перевод нового произведения не платила. -Л.М.) задаром, а в газете выливать на этого же Золя помои - и за что? За то, что никогда не было знакомо ни одному из кактусов - за благородный порыв и душевную чистоту. И как бы ни было, ругать Золя, когда он под судом (приговор не могли привести в исполнение, потому что Золя бежал в Англию) - это нелитературно».(13). В чеховских устах в данном контексте «нелитературно» звучит как непристойно, нецензурно. Хуже оценки, чем эта, быть не могло.
Вплоть до апреля Чехов не может успокоиться, видя газетную грызню Золя. Он разделяет его взгляды. Каким-то образом о позиции талантливого русского беллетриста узнает ангажированный журналист Бернар Лазар, уговаривает его дать интервью для французской печати. Чехов встречается с ним. По-видимому, посредником был все тот же Матье Дрейфус, ибо в записной книжке Чехова сохранилась лаконичная запись: «Матвей Дрейфус». Публикация Лазара разочаровала Чехова, он воочию увидел, как можно эквилибрировать словами и тенденциозно освещать его позицию, исказить мнения, дописать чего даже не подразумевалось... В апреле он жалуется на Лазара Исааку Павловскому, а в июле - Лидии Авиловой, своему сердечному и тайно обожаемому другу и писательнице, мол, статья только вначале - ничего, но середина и конец - совсем не то. .. «Мы не говорили ни о Мелине, ни об антисемитизме, ни о том, что человеку свойственно ошибаться. План и цели нашей беседы были совсем иные. Вы помните, например, что я уклонился от ответа на вопрос о русском общественном мнении, ссылаясь на то, что ничего не знаю, т.к. зиму провел в Ницце, я высказал только свое личное мнение о том, что наше общество едва ли составило себе правильное суждение о Золя, так как оно не могло понять этого дела».
Дело Дрейфуса и судебный процесс над Золя вымотали Чехова, он чувствовал себя опустошенным: « У меня такое отвращение (к писательству - Л.М.), как будто я ем щи, из которых вынули таракана».
Суворин тоже был потрясен. Он ответил Чехову коротким посланием: «Нам писать друг другу более уже не о чем».
Потом, в октябре 1898 г., когда Чехов вернулся в Россию, старый человек и опытный журналист Суворин первым пошел навстречу, ища примирения, написал, что в отношении Золя был неправ, что победила чеховская проницательность... Но Чехов долго не мог побороть в себе воспоминание «о таракане во щах».
Нигде в публицистике Чехов не касался дела Дрейфуса и еврейского вопроса, хотя в частных письмах - не однажды. Об одном из них вспоминал видный российский сионист Членов. Чехов избегал политики, в этой области он не чувствовал себя профессионалом. Однако Н.А.Членов в 1906 г., когда Дрейфуса помиловали и... реабилитировали, написал о Чехове в специальном медицинском журнале: « Я сохранил воспоминания о нем как о необыкновенно чутком общественном и политическом деятеле».
Наверное, это сильно преувеличено - «чуткий политический деятель» о Чехове. И скорее всего не соответствует действительности. Гораздо ближе к истине В.Г.Короленко. Владимир Галактионович пытался сблизить Антона Павловича с писателями революционными демократами - Успенским, Михайловским, другими. Сближения не получилось, ибо Чехов сторонился всякой тенденциозности - как справа, так и слева. Оценивая последний перед смертью Чехова отрезок его жизни, он писал, что брызжущий смехом оптимизм Чехова уступил место грустному сожалению, так как «драма русской жизни захватила в свой широкий водоворот вышедшего на его арену писателя». Короленко призывал биографов и исследователей творчества Чехова вглядываться в его драматургию, потому что именно она и только она «поможет проследить историю душевного перелома», потому что по текстам пьес «чувствовалось, что автор на ЧТО-ТО нпадает и ЧТО-ТО защищает».
…Так сложилисьобстоятельства что Чехов, как Фауст, запродал все свое творчество издателю Марксу, все кроме пьес. В их он не чувствовал себя связанным какими-то обязательствами, и только в них мог сказать свободно то, что думал сам, чем мучился сам, вкладывая свои переживания в уста персонажей и не обнаруживая себя, не обнажая свою душу.
Вот цитата из «Вишевого сада»: «Трофимов: Мы отстали, по крайней мере лет на 200, … у нас определееннного отшения к прощлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску, пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое»....
И совсем узнаваемая боль в персонаже Тригорина в «Чайке»: «День и ночь меня одолевает одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Пишу непрерывно, как на перекладных и иначе не могу... О, что за дикая жизнь! Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове, спешу скорее запереть все эти фразы, слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! И так всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь. Разве я не сумасшедший?».
Многие из наших коллекционеров были настолько интересными людьми, что они заслуживают полноценных биографических изданий. Однако, по нашему мнению, сегодняшний наш герой заслуживает и отдельной библиографии.
А.С. Суворин. Портрет работы И.Н. Крамского. 1881 год.
Алексей Сергеевич Суворин родился 23 сентября (11.09. по ст. стилю) 1834 года в селе Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии. Ни семейное окружение, ни обстановка детских лет его жизни ничем не намекали на взрослые пристрастия и занятия будущего журналиста и издателя. Его мать была родом из священнической семьи; отец, участник Бородинского сражения, из солдат дослужился до капитана: капитанский чин давал его детям потомственное дворянство. На момент заключения брака Суворину-отцу было 59 лет, матери – 19. «Жили мы похуже духовенства», - пишет Суворин в своей автобиографии. И далее продолжает: «Мои детские воспоминания носят на себе отпечаток полной свободы и беззаботности. Я любил отца и мать, особенно мать. Отец был суров, вспыльчив, но чрезвычайно добр». Алексей Сергеевич был первенцем, и родители его баловали. Жизнь будущего издателя протекала на лоне природы, грамоте он начал учиться с 7 лет, у местного пономаря. «Единственная книга, которая была у нас,- это Евангелие на русском языке, издание Библейского общества. Никаких других книг я не видывал в детстве своём, прежде чем начал учиться».
Юбилейный сборник Михайловского Воронежского кадетского корпуса с дарственной надписью А.С. Суворину.
С 1845 по 1851 гг. Суворин обучался в Воронежском кадетском корпусе, по окончании которого поступил в Дворянский полк. В 1853 году был выпущен из полка в сапёры и по прошению уволен в отставку. В 1856 году он сдал экзамены на звание учителя истории и географии и стал преподавателем Бобровского уездного училища, где сам недавно был учеником (до поступления в Воронежский кадетский корпус). В Боброве Суворин женился на Анне Ивановне Барановой. Интересно, что А.С. Суворин сохранил детские воспоминания о поездке в Берёзовку, где «родители мои познакомились с Ив. Тим. Барановым, будущим моим тестем. Он был писарем в Берёзовской конторе, и я помню, как раз мы с маменькой были у них в избе и в люльке качалась девочка, будущая моя жена».
В уездном городе Боброве Суворин совмещал учительство и обязанности секретаря бобровского уездного предводителя дворянства. Молодая жена поощряла его в первых литературных опытах; вскоре Суворин стал посылать заметки в местные, а затем и столичные издания. В 1858 году, перебравшись с семьёй в Воронеж, Суворин вошёл в кружок местных интеллигентов, а в 1861 году семья переехала в Москву. Покровительство романистки графини Е.В. Салиас дало Суворину первоначальную работу в журнале «Русская речь» (который, впрочем, через год закрылся), однако более важно, что через неё Суворин познакомился с Н.С. Лесковым, Н.А.Некрасовым, А.Н. Плещеевым, а также с собратьями-журналистами. В 1861 году Суворин подружился с критиком-фельетонистом В.П. Бурениным, который впоследствии играл важную роль как в судьбе Суворина, так и в созданной им издательской империи. В середине 1860-х годов они на пару публиковались в петербургских газетах, где прослыли остроумными и всезнающими журналистами, радикалами и либералами по убеждениям. Злые языки окрестили этот дуэт Бу и Су: произнесённые по-французски, как Boue et Sou, эти слова означают «грязь» и «мелкая монета».
А.С. Суворин. 1860-е годы.
С конца 1862 года и в течение последующих 12 лет А.С. Суворин работает в «Санкт-Петербургских ведомостях» В.Ф. Корша, для которых им написано более 400 фельетонов и множество заметок. Особой популярностью пользовались его воскресные фельетоны «Недельные очерки и картинки», подписанные псевдонимом «Незнакомец». Позже Суворин издал их отдельным двухтомником.
В 1866 году Суворин попал в первую по-настоящему неприятную историю. Он издал на сосбтвенные средства книгу «Всякие. Очерки современной жизни». Большую её часть составляли статьи, переработанные в повесть и дополненные 15-ю главами. В Цензурный комитет книга попала 4 апреля 1866 года, в тот день, когда Д.В. Каракозов стрелял в Александра II. Суворин пытался отозвать книгу из печати, но было поздно: на «Всяких» был наложен арест, а дело Суворина передано в суд. Состоялся открытый суд над книгой. «Всяких» приговорили к сожжению, а их автора – к трёхнедельному заключению на гауптвахте. По словам Суворина, этому эпизоду было посвящено стихотворение Н.А. Некрасова «Пропала книга» .
Уже в эти годы личность Суворина вызывала двойственные оценки, а популярность подтачивалась неприязнью: будучи отцом растущей семьи, Суворин нуждался в приличном заработке и потому нередко шёл на компромиссы со своей совестью.
У Сувориных к этому моменту было пятеро детей: дочь Александра (1858), сыновья Михаил (1860), Алексей (1862), Владимир и Валериан (1865). Однако вскоре в семье разразилась страшная трагедия, перевернувшая всю жизнь Суворина. 19 сентября 1873 года его жена была застрелена любовником, офицером-артиллеристом Тимофеем Комаровым. Обманутый муж чуть не сошёл с ума. Сын Н.С. Лескова, Андрей, оставил воспоминание о появлении Суворина в отцовском доме – тот пришёл без верхней одежды, в одном сюртуке, и по дороге обморозился.
Суворина вернула к жизни пылкая любовь другой Анны Ивановны – урождённой Орфановой, которая была одноклассницей и ровесницей его семнадцатилетней дочери Александры. Но эта же любовь и последовавший за нею в 1875 году брак вызвали новые семейные проблемы: старшие дети Суворина так и не признали мачеху. Анну Ивановну в семье называли Нюсей. Будучи очень милой и симпатичной женщиной, она по существу не играла никакой роли. Чехов называл её «бесструнной балалайкой».
Слегка оправившись от удара, всю свою неукротимую энергию Суворин бросил на создание собственной газеты. В 1876 году он купил пришедшую в упадок газету «Новое время». Другие крупные приобретения не замедлили последовать: в том же 1876 году совладельцы «Нового времени» приобрели типографию на М.Итальянской ул. (ныне ул. Жуковского), 47. В 1877 году Суворин перевёл типографию в купленный им дом в Эртелевом переулке (ныне ул. Чехова). Типография была оснащена новейшим оборудованием, первой в России начала печатать стереотипом на цилиндрических ротационных машинах французского производства. Условия труда в ней также были весьма необычными для того времени. Для работников типографии, конторы и книжного магазина было организовано ссудосберегательное и взаимно-вспомогательное товарищество. Мастера-печатники и рабочие бесплатно пользовались квартирами, нанимаемыми для них вне типографии; бесплатными были отопление, освещение, постельное бельё, услуги врача и лекарства. При типографии была организована бесплатная библиотека. С 1899 года печатные машины и станки приводились в движение электричеством. Для детей служащих и учеников типографской школы ежегодно устраивались новогодние ёлки. Типография принимала от редакции материал практически в течение всего дня. Телеграммы передавались до 3-х часов ночи. На стереотипирование и сдачу стереотипа в машину требовалось не более 30 минут.
А.С. Суворин с "Новым временем". Карикатура начала ХХ в.
Владение собственной типографией позволило Суворину, во-первых, сократить расходы на выпуск «Нового времени», а, во-вторых, осуществить давно лелеемую мечту о собственном издательстве. О том, что такая мечта прочно сидела в душе у Суворина, мы знаем из воспоминаний С.Ф. Либровича.
«Как-то раз А.С. Суворин-Незнакомец заговорил с М.О. Вольфом о русских книгах и выразил недоумение, что так мало выходит книг в России.
- Будь у меня капитал, - заметил он при этом, - я бы наводнил книжный рынок огромным числом книг». Вольф указал Суворину на трудности этого предприятия. «Суворин внимательно слушал, но затем упрямо повторил:
- А всё-таки, будь у меня капитал, я бы издавал книги».
С 1880 года Сувориным издавался также журнал «Исторический вестник», возглавляемый С.Н. Шубинским.
"Русский календарь" на 1889 год.
Издатель-Суворин – это отдельная огромная тема. Суворин отсчитывал начало своей издательской деятельности с выпуска «Русского календаря». В первые годы он составлял календари сам, разрабатывал их структуру, всегда предлагая оригинальную подачу материала, и сумел сочетать энциклопедичность и высокие литературные качества с дешевизной издания. Сувориным же изданы знаменитые справочные ежегодники «Вся Россия», «Весь Петербург» и «Вся Москва».
Точное число выпущенных суворинским издательством книг неизвестно, примерное число – 1600 названий общим тиражом 6,5 млн. экз. Наибольшей заслугой Суворина современники считали организованную им серию «Дешёвая библиотека» (с 1879 г.), состоящую из последовательно выпускаемых небольших по объёму книг и брошюр.
Книги из "Дешёвой библиотеки".
Идею серии Суворин заимствовал у французских и немецких издателей. Открывалась «Дешёвая библиотека» произведениями крупнейших писателей России – «Горе от ума» Грибоедова, «Недорослем» Фонвизина и повестями Карамзина. К году смерти своего основателя в этой серии вышло почти 500 названий. Злые языки называли серию «Библиотекой мёртвых», тем не менее, она дала дешёвые издания Достоевского, Фонвизина, Шекспира, Шиллера, лучшее из дореволюционных изданий Языкова и многое другое. Серия предназначалась городскому читателю; звёздным часом Суворина стал тот момент, когда он первым в России выпустил массовым тиражом полное собрание сочинений Пушкина. На следующий день после начала продажи издания газета «Новое время» отмечала невиданный ажиотаж, поднявшийся вокруг этого события. У магазина стояла толпа, желающие приобрести собрание сочинений брали магазин чуть ли не приступом.
Суворинское 10-томное собрание сочинений А.С. Пушкина.
Суворинские издания отличались чистотой набора, строгостью шрифтов, изяществом переплётов. Им было издано также некоторое число «роскошных» изданий. Среди других исключительно ценных плодов его издательской деятельности – первое легальное, без купюр, издание «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, переиздание «Опыта россйиской библиографии» В.С. Сопикова, «Иллюстрированная история книгопечатания и типографского искусства» Ф.И. Булгакова (одно из первых русских изданий по истории книжного дела).
Суворин в качестве хозяина газеты и его «Новое время» провоцировали современников на бурные, подчас сугубо противоположные оценки. Суворин проповедовал свободу журналистского высказывания и часто подчёркивал, что печатаемые в газете материалы могут идти вразрез с его личным мнением. Однако в целом «Новое время» поддерживало правительственную политику. Этот факт и по сей день заставляет исследователей обвинять Суворина в конформизме и в отходе от либеральных убеждений. В то же время многие из знаменитых современников издателя писали о принципиальном несовпадении Суворина и его газеты и, даже порицая «Новое время», оставались горячими защитниками и сторонниками его владельца. Таковы, в наибольшей степени, В.В. Розанов и А.П. Чехов, в наименьшей – А.В. Амфитеатров, Н.С. Лесков и близко сошедшийся с Сувориным под конец жизни Ф.М. Достоевский. Суворин, несомненно, обладал большим личным обаянием, помогавшим ему завоёвывать сердца людей; незаурядным умом, позволявшим разглядеть искры таланта даже в недругах; юношеским задором, который и в более зрелые годы заставлял его с азартом включаться в жаркие споры. Близко знавшие его люди понимали, что личность Суворина гораздо шире и сложнее всех его дел и начинаний. Однако эта же особенность его характера заставляет исследователей говорить о дилетантском характере издательской деятельности Суворина, о фатальных промахах инициированных им газетных кампаний, о невысокой художественной ценности его книг и пьес и о даже бессистемности собранной им библиотеки. На последнем мы ещё остановимся подробнее.
Семью Сувориных продолжали преследовать несчастья. В 1885 году от сахарного диабета умерла дочь Александра, в замужестве Коломнина. В 1887 году покончил с собой сын Володя, а через год умер от дифтерии Валериан, юноша-горбун, любимец Суворина. «Новое время» также приносило владельцу много огорчений. Особенно сильное возмущение вызвала позиция газеты во время негативного освещения дела Дрейфуса и студенческих волнений 1899 года. Всё это провоцировало у Суворина приступы депрессии, во время которых он начал отходить от дел. Проявились панические атаки, в которых Суворин признавался Сытину: «У меня была болезнь духа… Приступы страха, упадок духа… Это очень мучительная штука. Эти предподписочные дни всегда для меня страшны. Я боюсь их... Мучительно боюсь… Всё мне кажется, что подписка на «Новое время» упадёт, что от меня все отвернутся и я останусь один у разбитого корыта».
Отвлечься от тягостных мыслей Суворину помогал возврат к занятиям сочинительством. Истинной отдушиной стал основанный им в 1895 году Литературно-артистический кружок, впоследствии переименованный в Литературно-художественное общество. Суворин становится владельцем и директором театра ЛХО – и находит дело, которое не отпускает его уже до самой смерти. Театром, сценическим искусством Суворин интересовался, ещё когда работал у Корша. Его театральные рецензии отличались проницательностью и остротой взгляда. Позже он сам создал несколько пьес.
В личном отношении к театру взгляды Суворина-драматурга перекликаются со взглядами А.П. Чехова: Суворин, как и Чехов, обычно удирал из города в день премьеры своей пьесы и вечно проклинал своё неистребимое влечение к театру. Такое совпадение неудивительно - ведь А.С. Суворина и А.П. Чехова связывала многолетняя искренняя дружба, которая многим казалась странной. Тем не менее, именно в номере у Суворина в гостинице «Славянский базар» Чехов отлёживался целых двое суток, когда у него неожиданно хлынула горлом кровь. С именем Чехова тесно связана одна издательская шутка, о которой подробно рассказывает брат писателя М.П. Чехов.
Суворин принимал активное участие в редактуре чеховских пьес и наоборот – такова, например, суовринская пьеса «Татьяна Репина», в которую по указаниям Чехова вносилось множество переделок. В основу пьесы лёг реальный случай, произошедший с провинциальной актрисой Е.П. Кадминой (1853-1881). Желая отомстить любовнику, Кадмина отравилась. «Шла пьеса «Василиса Мелентьева», - пишет об этой истории М.П. Чехов. – В ней, как известно, Василиса Мелентьева отравляет жену Ивана Грозного. Перед началом сцены отравления Кадмина приняла яду… Когда наступило действие по пьесе, тогда началось и действие яда в желудке у Кадминой. Она умерла прямо на сцене в страшных мучениях…» О Кадминой много судачили, и когда Суворин поставил свою «Татьяну Репину», история ещё не до конца забылась. Об этом свидетельствует сильный всплеск эмоций, который у зрителей вызывала пьеса. Драма заканчивалась смертью главной героини, Татьяны Репиной, оставляя зрителей в неведении по поводу судьбы её неверного возлюбленного.
Суворин А.С. Татьяна Репина. - Изд. 3-е, испр. - СПб., 1899.
Вскоре после постановки А.П. Чехову понадобился французский словарь Макарова, который он попросил у Суворина. Получив словарь в подарок, Чехов пообещал вскоре отдариться. Ответным даром оказалась одноактная пьеса, также называвшаяся «Татьяна Репина» и представляющая собой продолжение пьесы Суворина. В чеховском продолжении участвуют те же персонажи. Эту пьесу-шутку Чехов послал Суворину, сопроводив напутствием: «Не показывайте его никому, а прочитавши, бросьте в камин». К печатанию пьеса не могла быть допущена по цензурным соображениям, из-за того, что действие происходит в церкви. Тем не менее, в 1889 году Суворин напечатал чеховскую «Репину» в двух экземплярах, один из которых послал автору, а второй оставил себе. Чеховский экземпляр хранился в его бумагах, сбережённых сестрой писателя Марией Павловной, и впоследствии оказался в библиотеке ГЛМ. Суворинский экземпляр должен храниться в библиотеке Пушкинского дома.
Чеховский экземпляр чеховской же "Татьяны Репиной". Воспроизводится в книге брата писателя.
Конец жизни Суворина был омрачён болезнью и одиночеством. К старости усилились мнительность и суеверие. Он долго не соглашался переехать в новый дом, боясь, что этот «переезд может быть для него роковым». Секретарь Суворина, актёр Борис Глаголин, пересказал сон, который Суворин видел в день своего юбилея: «четверть века человек лежит в гробу и не может умереть». В том же 1909 году берлинский онколог Френкель нашёл у Суворина рак горла. Несмотря на заграничное лечение, болезнь прогрессировала. После второй операции Суворин лишился голоса. Последние месяцы жизни он общался с родными и близкими при помощи карандаша и бумаги. Похоронен Суворин на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Библиофильство Суворина отмечалось всеми знавшими его людьми. В день открытия и освящения своего книжного магазина на Невском проспекте А.С. Суворин высказал ставший известным афоризм: «Если книга обязана появлением своим человеку, то человечество обязано процветанием своим книге».
Своё книжное собрание он создавал более 50 лет. С
обрание это очень отчётливо отражает не только интересы, но и потребности владельца. Его библиотека располагалась рядом с рабочим кабинетом – или, насколько можно судить по описаниям, плавно перетекала в него.
«Несколько раз… я бывал в знаменитом Суворинском кабинете в Эртелевом переулке. Я поражался не только обилию книг в книжных шкафах, не только ворохам корректур, но и той совершенно исключительной прожорливости, с какой он всё это проглатывал глазами, мозгом, кровью сердца, - сказал однажды Гиляровский».
А вот поэтическое, но точное описание Розанова: «Проходишь из большой передней в темноватый проход между спальней и библиотекой. Библиотека – огромная комната, с огромным столом посередине, на котором лежат книги и «так» и корешком кверху: и около них что-то копошится маленькая, почти крошечная старушка, N., - сестра сотрудника Богачева… Она «убирает» библиотеку Алексея Сергеевича, распределяет по классификации и составляет каталог. Библиотека – великолепна. И огромна, и интересна, - по изданиям, по предметам… Идёшь, и входишь в полусветлую (сзади) комнату… Против дверей сейчас же огромный стол с новинками книг и журналов. Сколько раз скажешь, чем-нибудь заинтересовавшись:
- Алексей Сергеевич, я возьму эту книгу (т. е. в собственность).
- Возьмите, батюшка.
Отсюда (из прохода – налево) кабинет, передняя стена которого заменена одним огромным стеклом. Всё-таки от множества книг и вещей в кабинете – в нём полутемно, вернее – недостаточно светло… Множество столиков – всё заставлено чем-то, в большинстве книгами. Книг – множество, они везде – часть громадные фолианты… Огромные портреты – его первой жены, умершей дочери (Коломниной), Шекспира, Пушкина, Тургенева и Толстого… Слева, на половине длины кабинета – всегда пылающий камин. А вон, дальше, и он.
Всегда я его помню собственно в единственной позе: спина колесом и он внимательно ушёл «в стол»… читает или (несколько реже) пишет».
А.С. Суворин в своём кабинете. Начало ХХ в.
Годы существования: 1877 - 1917
Описание:
Алексей Сергеевич Суворин (23.03.1834 - 24.08.1912) - русский издатель, журналист. Отец его был государственный крестьянин, отданный по набору в солдаты. Раненый при Бородине и получивший затем офицерский чин, он дослужился до капитана, что в то время давало потомственное дворянство.
Печататься А.С.Суворин начал в 1858 году сначала в провинциальной, а затем, переселившись в декабре 1862 года в Петербург, в столичной прессе. Нужно сказать, что в Петербург Суворин приехал в нетопленом вагоне 3-го класса, в пальто, одолженном ему поэтом А.Н.Плещеевым. В ту пору каторжных трудов и ожесточенной борьбы за существование Суворин придерживался весьма радикальных взглядов, даже прослыл крамольником, а его первая книга «Всякие: Очерки современной жизни», написанная в 1866 году, была запрещена и ее тираж полностью уничтожен. До 1875 года журналистская деятельность Суворина носила либеральный характер, но став владельцем газеты «Новое время» резко повернула (по выражению В,И,Ленина) »... к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими». С 1880 года Суворин начал издавать «Исторический вестник» - один из самых распространенных русских журналов, посвященных изучению прошлого России.
Книгоиздательскую деятельность А.С.Суворин начал в Петербурге в 1872 году выпуском «Русского календаря» в фактически возглавляемом им издательстве Е.О.Лихачевой и А.И.Сувориной . Успех этого универсально-справочного издания побудил его в 1876 году, взяв при посредничестве журналиста В. И. Лихачева крупный кредит в банке, купить пришедшую к тому времени в упадок газету «Новое время», а в 1877 году и собственную типографию. В 1878 году Суворин открыл в Петербурге книжный магазин “Новое время” , а затем в 1882 году и типографию - с этого года книги стали выходить под маркой Издание А.С.Суворина . Особой популярностью пользовались серии книг карманного формата «Дешевая библиотека», «Новая библиотека Суворина» (в них публиковались произведения писателей различных времен и стран) и «Научная дешевая библиотека». Большой успех имели его ежегодные справочные издания - «Весь Петербург», «Вся Москва», «Вся Россия».
Заметную ценность имеют изданные Сувориным описания художественных музеев: «Картины императорского Эрмитажа в Санкт-Петербурге» А.И. Сомова, «Картины Лондонской Национальной галереи» А. Истлека, «Дрезденская картинная галерея» Г. Люке, книга М. Розеса «Антони Ван-Дейк». Первым из русских издателей он стал выпускать библиофильские издания: «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева (без купюр), «Наш век» О. Лейкснера (1881-1884) и «Иллюстрированная история Екатерины II» А.Г. Брикнера (1883). Некоторые из суворинских книг по истории, искусству, истории литературы считались в свое время непревзойденными по качеству. В 1887 г. Суворин переиздал полное собрание сочинений А.С. Пушкина (10 томов по 15 копеек), распроданное за несколько дней. Ему принадлежит заслуга в переиздании памятников отечественной культуры и мемуаров по истории России.
В 1910 году Суворин преобразовал свое издательство в акционерную компанию Товарищество А.С.Суворина «Новое время» , которую контролировал «Волжско-Камский коммерческий банк». Не смотря на кончину Суворина в 1912 году, Товарищество работало под его именем вплоть до 1917 года. Страшная болезнь – рак горла обнаружили у А. С. Суворина в 1909 году. После операции он потерял голос и общался последние месяцы посредством карандаша на клочках бумаги. Десятки таких записок хранятся в отделе рукописей ИРЛИ (Пушкинский дом).
За 40 лет издательской деятельности А.С.Суворин выпустил около 1500 книг универсальной тематики общим тиражом в 6,5 млн. экземпляров. И на закате своей жизни А.С.Суворин вполне мог поздолить себе написать: Как издатель я оставлю прекрасное имя. Да, прямо так и говорю. Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих. Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня кроме долгов ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел как на вещь, стоящую внимания.
Особый интерес представляет система реализации книг издательства. В 1905 году Суворин принял предложение управляющего петербургским книжным магазином Я.К.Кормилицына преобразовать сеть магазинов и киосков, принадлежавших издательству и работающую в форме контрагентства, в юридически самостоятельное неполное товарищество на вере. Суворин становился его основным пайщиком, а вкладчиками стали четыре человека, в том числе и И.Д.Сытин. После этого финансовое положение резко изменилось к лучшему и контрагентство стало приносить прогрессирующий доход.
Вскоре внутри Товарищества наиболее активную роль стал играть Иван Дмитриевич Сытин , сумевший настоять на его реформировании. В начале января 1907 году он совместно с Сувориным, Д.П.Ефимовым , М.В.Клюкиным и В. И. Игнатьевым (теперь уже на равных основаниях) учредили новую фирму (Торговый дом) в виде полного Товарищества под названием «Товарищество торговли произведениями печати на станциях железных дорог». О масштабах его деятельности можно судить по тому, что на службе в Товариществе состояло более 400 агентов. Учредители обратились к министру торговли и промышленности за разрешением на открытие фирмы. Но министр признал необходимым изменить ее наименование «в смысле включения в оное, по крайней мере, имени одного из товарищей с добавлением слов «и К0»». После весьма длительных переговоров, в апреле 1907 года, было утверждено новое, на сей раз удовлетворившее обе стороны название: «Товарищество торговли произведениями печати на станциях железных дорог «Контрагентство печати»».
Через три года после образования Товарищества, Сытин уже почти держал бразды правления в своих руках. В зарегистрированном 31 марта 1910 года «Товариществе торговли произведениями печати на станциях железных дорог «Контрагентство печати» «полными товарищами», т.е. ответственными перед законом лицами, выступали Суворин и Сытин. В письме к Суворину от 3 сентября 1910 года Сытин сообщал, что наметилось уже пять конкурентов, собирающихся арендовать торговлю печатными произведениями на дорогах, контракт с которыми истекает в текущем году. Из-за чего арендная плата достигнет не менее 100 тыс. руб.: «весь барыш пойдет в пользу железных дорог, и опять будем работать или в убыток, или отказываться снимать дорогой ценой дороги» . Поэтому он предлагал Суворину основать новое Товарищество и расширить масштабы дела. Причем из 350 паев - 150 предполагалось передать Суворину, а всем остальным основателям (Сытину, Рябушинскому, Цветкову, Ефимову, Клюкину и Игнатьеву) - дать по 25 паев.
Суворин хорошо представлял, с каким трудом приходится Контрагентству противостоять натиску более активных конкурентов и каких усилий стоят льготы, поэтому согласился. 25 апреля 1911 года он, с одной стороны, и Сытин с еще тринадцатью вкладчиками, с другой, учредили, как значилось в соответствующем документе - «Торговый дом в образе Товарищества на вере под фирмою «Контрагентство А.С.Суворина и К°» для издательской деятельности и торговли произведениями печати на станциях железных дорог, пароходах, пароходных пристанях и во всех городах и селениях Российской империи». Говоря современным языком, фамилию Суворина в названии фирмы, учредители использовали в качестве раскрученного брэнда. Хотя в управлении фирмы Суворин уже не играл той роли, что раньше. А вскоре контора Контрагентства из Петербурга была переведена в Москву. Это означало еще и тот факт, что входил в силу другой знаменитый русский издатель Иван Сытин. Эпоха Суворина подходила к концу. Начиналось время Сытина. Но преемственность сохранялась. В России не существовало такой пристани или станции железной дороги, где не было бы киоска «Контрагентство А.С.Суворина», торговавшего книгами и периодическими изданиями. Всего по стране их насчитывалось 1600.
Через пять лет после смерти своего основателя, в декабре 1917 ВИКЖЕЛЬ (Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных профсоюзов) передал в руки дорожных комитетов все киоски и право торговли произведениями печати. «Контрагентство А.С.Суворина» было переименовано в «Контрагентство ЦИК ССР». Через год, в ноябре 1918-го, в целях более широкого продвижения печати в массы президиум ВЦИК учредил «Центральное агентство ВЦИК», получившее сокращенное название - «Центропечать». Агентство имело разветвленный аппарат, только в Москве было создано 22 отдела с общим штатом в 3 тыс. человек. Всего же число сотрудников «Центропечати» достигало 17 тыс. В экспедиционное хозяйство агентства входило 6 центральных экспедиций (багажная, почтовая, книжная, комплектов, комиссариатов и пластинок), 8 газетных - при типографиях, 9 - при вокзалах и 11 районных экспедиций.
Издательство прекратило своё существование.