По благословению схиархимандрита илия (ноздрина) русский крест (поэма). По благословению схиархимандрита илия (ноздрина) русский крест (поэма) Раб Божий Николай

Глава 1

Ровно в полночь, торопливо
петухи прервали спор,
и изломанная ива
перестала бить забор.
Лунный свет во тьме рассеян,
тишина окрест звенит,
спит земля, и вместе с нею
спит село Петровский Скит.
Что налево, что направо -
ни души, ни огонька,
лишь в тумане, как отрава,
льется вкрадчиво река,
лишь мышиное гулянье
соберется у ворот,
да невнятное мерцанье
вдоль по кладбищу пройдет.
Под покровом тихой ночи
тени бродят без следа
и недоброе пророчат,
будто ждет людей беда.
Что вы, тени, расходились?
Не пугайте кратких снов:
Эти люди утомились
и от бед, и от трудов.

Местный сторож, однорукий
инвалид Иван Росток
протрезвился, и от скуки
кисло смотрит на восток.
Не спеша дымит махоркой,
сам себе бубнит под нос
о крестьянской доле горькой,
про судьбу и про колхоз.
Что он видел в этой доле
за полста ушедших лет,
кроме пыли, кроме поля
да картошки на обед?
Кроме плуга и навоза -
воровство и беспредел
председателей колхоза,
вот и весь его удел.
Что мечталось - не случилось,
что хотелось - не сбылось,
что имелось - погубилось,
пролетело, пронеслось.
И какою-то беспутной
жизнь представилась ему -
неспокойно, неуютно
и на сердце, и в дому…
“Сын” потрепанной фуфайки,
“брат” изношенных сапог
жил открыто, без утайки,
но без водки жить не смог.
Все отдаст из-за сивухи,
все сменяет на стакан
бывший пахарь, бывший ухарь,
ныне спившийся Иван.

За лесами, робко-робко
обозначился восход,
словно узенькая тропка,
по которой день придет.
Разольется день с востока,
как из крынки молоко,
и от этого потока
станет просто и легко.
И когда пастух крикливый
уведет в луга коров,
встань, мужик, и будь счастливый,
все забудь и будь здоров!..
А пока что, среди ночи,
повздыхавши обо всем,
сник Иван, зажмурил очи
и на миг забылся сном.
И на миг он стал спокоен
и увидел он во сне,
как летел Великий Воин
на невиданном коне.
Оставляя за плечами
семицветную дугу,
он лучами, как мечами,
бил по страшному врагу.
В жуткой схватке все смешалось
и исчезло, как пришло,
только радуга осталась
да родимое село.
К удивленью, вслед за этим
появились у окна
дом покинувшие дети
и покойница жена.
Хохоча, на лавку сели,
как немало лет назад,
как когда-то, в самом деле,
всей семьей сидели в ряд.
Хоть Иван без них негретый,
хоть Иван без них зачах,
дочки - ладно, дочки - где-то
при мужьях и при харчах.
Хоть ему с одной рукою
даже ужин не сварить,
значит, просто не достоин,
значит, так тому и быть,
но жена! Свиданья с нею
долго ждал Иван Росток:
эти руки, эту шею,
этот выцветший платок
он лелеял от забвенья
в изболевшейся душе,
чтобы вымолить прощенье
запоздалое уже…
Было ль, нет? Исчезли разом
Воин, дочки и жена,
отогнав виденья сна,
о себе напомнил разум.
Что? Куда? К чему конкретно
применить свой вещий сон?
Для Ивана - безответно,
не силен в разгадках он.

Глава 2

Льется время… Век двадцатый
отплясался на стране,
и стоят все те же хаты,
поредевшие вдвойне.
В хатах тихо меркнут люди,
обнищавшие втройне,
и не знают, что же будет
в их деревне, в их стране.
Войны, ссылки, труд дешевый,
принужденье и обман,
как тяжелые оковы,
крепко спутали крестьян.
Ни вздохнуть, ни просветлиться,
на Москву - тяжелый взгляд,
словно враг засел в столице
и ничтожит все подряд…
Но страшней, чем пораженье,
хуже хаоса в стране -
злое, тихое вторженье
в душу русскую извне
Постепенно, год от года
все подлее и сильней
заражение народа
грязью новых смутных дней!

Кто их звал? Газеты звали,
и теперь уж треть села
тех, кто долго разъезжали
в тщетных поисках угла.
Поначалу осмотрелись,
получили “стол и дом”,
и - понравилось, пригрелись,
но не стали жить трудом.
Словно мусор в полноводье,
их несло, и принесло -
непонятное “безродье”
в наше русское село.
Ничего им здесь не свято -
ни родных тебе могил,
ни сестры тебе, ни брата,
и живи, как раньше жил.
Раньше пил - и здесь не бросишь,
где-то крал - кради опять!
Что ты вспашешь? Что накосишь?
Не приучен ты пахать!
Как-то быстро и беспечно
мой народ к тебе привык,
и к твоим похмельям вечным,
и к повадкам, и язык
твой блатной не режет слуха,
и тебе же продает
полунищая старуха
самогон, и тем живет.
Но никто не ужаснется
и руками не всплеснет,
и безумью поддается
всеми брошенный народ.
Никого не удивляет
то, что даже бабы сплошь
по неделям запивают,
унося последний грош…

В плодородные угодья
заселяется сорняк.
Тихо делает “безродье”
то, чего не может враг.

Сколько ж это будет длиться -
молодой, в расцвете лет,
не нашел опохмелиться
и покинул белый свет?
И при всем честном народе
в борозду, к земле упал.
Был ты весел, всем угоден…
Но ушел… Сгорел… Пропал…
А вослед тебе, без счета,
души новые летят…
Что потом, в конце полета?
Что там? Рай? Иль снова ад?
Неприкаянные дети,
без тепла и без царя
вы помыкались на свете
и ушли. За так. Зазря.
Без креста, без покаянья,
и кому теперь нужны
ваши мысли и страданья,
ваши слезы, ваши сны?
Слез Россия не считает -
все века в слезах живет…
Но уже заметно тает
несгибаемый народ.

Глава 3

Средь густых лесов посеян,
за селом Петровский Скит
хутор деда Федосея
в одиночестве стоит.
Редко здесь бывают люди,
с давних пор заведено -
только филин деда будит,
только ель стучит в окно.
Нелюдимым, отрешенным,
без зарплат и без аптек,
по другим - своим законам -
прожил он свой долгий век.
Про него судачат много,
языками нёбо трут:
или очень верит в Бога,
или он колдун и плут?
Ничего не зная толком,
кто-то брякнул, что не раз
дед прикидывался волком
и скулил в полночный час…
Как же глупо Федосея
в злых деяниях винить,
если вся твоя Расея
начинает к ночи выть!
От безвыходности постной
бьется в стену головой
и несется в черный космос
тихий, скрытый, черный вой.

День прошел. И почему-то -
лежа, глядя в потолок,
вдруг решил сходить на хутор
опечаленный Росток.
Сон ночной его терзает,
сон покоя не дает.
- Может, дед хоть что-то знает,
может, дед чего поймет?
Кубик - пёс, душа родная,
подскочил, вильнул хвостом,
и, друг дружку охраняя,
в темный лес пошли вдвоем.
А в лесу, ну как живые,
то вздыхают, то скрипят
вековые, смоляные
сосны ноченьку не спят.
Перепуганная птица
из-под ног, взлетев, орет,
- Фу ты, ё, - Иван храбрится,
бедный Кубик чуть идет.
Наконец и хутор. Вот он -
дом, а в доме тусклый свет,
будто ждет и сам кого-то,
сам не спит столетний дед.
Приготовился для встречи -
двери настежь, свет в проем,
- Добрый вечер!
- Уж не вечер!
Заходите с Богом в дом!
Дверь закрылась за Иваном,
и в глаза ему глядит
дед в рубахе домотканой
с медным Спасом на груди.
Борода - белее мела,
ясный взгляд из-под бровей…
И Иван глядит несмело,
как живет затворник сей.
Печь в побелке, всюду чисто,
все отмечено трудом,
и неведомый, душистый,
запах трав укутал дом.
Мирно теплится лампада,
ряд иконок в рушнике -
все по-русски, все как надо
и в избе, и в старике.
Отлегли с души тревоги,
все как будто ничего…
Молвит дед: “Теперь, с дороги
выпьешь чаю моего!”
Подает Ивану кружку,
и Иван, одной рукой,
поудобней взяв за дужку
раз глотнул! глотнул другой!
Что случилось, непонятно,
но буквально с двух глотков
повернулась жизнь обратно -
в юность, в детство,
в глубь веков!
Вкус невиданный и редкий,
запах сотен, тысяч трав
уносил к далеким предкам,
душу трепетом объяв.
Не Россия - Русь Святая
открывалась все ясней,
благолепие являя
мужику из наших дней!
…И заныло, застонало,
болью сердце изошло -
Вот чего оно искало!
Вот бы где себя спасло!
Но давно пути закрыты
в тот святой, забытый край, -
проживай, как раб забитый,
как собака - умирай!
И сидит, ошеломленный,
“обокраденный” Росток -
жил всю жизнь всего лишенный,
и не знал, чего он мог!
И не знал, какие силы
потерял народ его,
потому что хитро скрыли
в “Богоносце” - Божество.
Два глотка - такая малость,
трав целебных волшебство,
но в Иване не осталось
от Ивана ничего!

Ты пришел просить совета,
тихо начал Федосей-
что придешь, я знал про это,
был мне знак на случай сей.
Коль ты здесь, то слово в слово
слушай все, что знаю я…
Род твой суть - Петра Ростова,
от него пошла семья.
Кто он - мы уже не знали,
это - тьма веков хранит,
но селу названье дали
в честь него - Петровский Скит.
Говорят, что все Ростовы
ростом были велики,
лошадиные подковы
гнули эти мужики!
Толк в крестьянстве понимали,
жили Верой и трудом,
и Отечество спасали,
если враг врывался в дом.
Божий крест несли со всеми…
Кто же думал, что потом,
изойдет Ростовых племя, -
станет пьяненьким… Ростком!
Дед вздохнул. Иван смутился,
низко голову склонил,
а на улице томился
бедный Кубик. И скулил.
- Сон я видел…
- Разумею,
что Господь тебе явил
бой Георгия со Змеем -
бой святых и черных сил!
Прожил ты почти полвека
И не знал, что каждый час
бой идет за человека,
бой за каждого из нас!
Бой все явственней и злее -
Тьма на Свет сбирает рать,
но когда повергнут Змея,
где ты будешь обитать?
Ты! Иван, себя забывший!
Бивший бедную жену!
Никудышный, все пропивший,
шел ты медленно ко дну!
Заплутался, загрешился,
но Господь тебя смирил -
спьяну ты руки лишился,
той руки, которой бил!
Так теперь всю жизнь влачиться,
в одиночку куковать,
ни работать, ни креститься,
и родных не приласкать…

Дед замолк. И сразу, сходу,
будто палками побит,
дал Иван себе свободу -
по-ребячески, навзрыд,
слезы лил, вздыхая тяжко,
в полный голос причитал,
и рукав его рубашки
очень скоро мокрым стал.
Под иконами, рыдая,
не стесняясь никого,
никого не обвиняя,
лишь себя же самого,
голосил крестьянин русский,
вспоминая жизнь свою:
и жену в цветастой блузке,
и детей, и всю семью,
и отца, и мать, и деда,
страшный голод на селе,
и войну, и крик “Победа!”
с липким хлебом на столе…
Голосил. Отголосился
и затих. А дед ему:
- Ты со всеми заблудился,
но спасаться - одному!
И теперь меня послушай -
сон тебе затем и был,
чтобы дар бесценный - душу,
ты, Иван, не загубил!
Так исполни ж волю эту!
Проплутавши столько лет
повернись, несчастный, к свету,
и иди, ползи на свет!
Крест взвали себе на плечи,
он тяжел, но ты иди,
чем бы ни был путь отмечен,
что б ни ждало впереди!
- В чем же крест мой? Кто же знает?
На душе - один лишь страх!
- Все Господь определяет,
всякий знак - в его руках.
Ты поймешь и не пугайся
ни судьбы, ни слов, ни ран…
Время близко. Собирайся.
Торопись. Иди, Иван!

Время близко… Ангел вскоре
вострубит на небесах,
и на всем земном просторе
воцарится Божий Страх.
Потекут людские реки -
царь и раб - к плечу плечом -
первый век с последним веком,
убиенный - с палачом.
И в суровой Книге Жизни
все про каждого прочтет
тот, кто нас для жизни вызвал,
тот, кто видел наперед.
И неверивший поверит,
проклиная страсть и плоть,
и Господь ему отмерит,
изречет ему Господь:
- Где ты был, мой сын жестокий?
Я стучался в дверь твою.
Посылал к тебе пророков,
говорил про жизнь в раю,
исцелял тебя в болезни,
и в печали утешал,
ждал тебя… но бесполезно…
Звал тебя, но ты не внял.
За твою больную душу
на Голгофе был распят
и просил… но ты - не слушал,
ты себе готовил - ад!
Ты прельщался красотою,
властью, славою земной,
ты смеялся надо мною,
путь избрав себе иной.
Ты презрел мои старанья,
поселив в душе разврат,
и грешил без покаянья,
и гордыней был объят.
Прожил, душу убивая
для утробы, словно зверь,
ни молитв, ни слез не зная…
Что же хочешь ты теперь?

Глава 4

В каждый храм, при построеньи,
Бог по Ангелу дает,
и находится в служеньи
в новом храме Ангел тот.
Он, бесплотный и незримый
до скончанья века тут,
и, крылом его хранимы,
люди Богу воздают.
И молитвы, и обряды,
и причастий благодать -
под его небесным взглядом,
хоть его и не видать.
Даже если храм разрушен -
кирпичи да лебеда,
воли Божией послушен
Ангел будет здесь всегда.
И на месте поруганья,
где безбожник храм крушил,
слышно тихое рыданье
чистой ангельской души.
И в мороз, и в дождь, и в слякоть,
все грядущие года
будет бедный Ангел плакать
вплоть до Страшного Суда.

Был когда-то храм Успенья
на селе Петровский Скит,
полусгнившее строенье
до сих пор еще стоит.
Рухнул купол и приделы,
лишь бурьян да лебеда
в Божий храм осиротелый
поселились навсегда.
Как давно все это было,
позабыт и час, и день -
приезжало, приходило
из окрестных деревень
в церковь множество народа,
и исправно службы шли
до семнадцатого года…
А потом усадьбы жгли
и помещиков с попами
отправляли в “мир иной”,
пятилетними шагами
отмеряя рай земной.
“Счастья” вдоволь нахлебались,
слез - моря, а не ручьи!
Так, в итоге, оказались
и ни Божьи, и ничьи.
Ни земной, ни рай небесный,
а смертельная тоска
воцарилась повсеместно
и скрутила мужика…

От колхозного правленья,
где Иван сторожевал,
в сотне метров - храм Успенья,
запустенье и развал.
По ночам в окошко часто
сам Иван смотрел туда
равнодушно, безучастно,
и не думал никогда
ни про Веру, ни про Бога,
только, может, вспоминал,
с кем, когда и как он много
возле храма выпивал.
Не отыщешь места лучше -
на пригорке, у реки,
в будни, в праздник и с получки
дули водку мужики.
Жены к ночи их искали,
гнали с криком по домам:
- Хоть бы церкву доломали,
чтоб вы меньше пили там!
Утихали ссоры, драки,
кратким был ночной покой…
и беззвучно Ангел плакал
над беспутностью людской.

Глава 5

Над остывшею землею
плыл предутренний туман,
тихо брел тропой лесною
изменившийся Иван.
Старцем мудрым потрясенный,
к жизни новой стал готов,
словно заново рожденный
человек - Иван Ростов.
Непонятной, чудной силой
изгнан был с души дурман,
- не во сне ль все это было?
- Не во сне - шептал Иван.
Словом праведным согретый,
ощутил он Божий Страх,
и впервые в жизни этой
шел с молитвой на устах.
Пусть нескладно, неумело
смог ее произнести,
но наверх уже летела
просьба: - Господи, прости!
Стыд, раскаянье, тревога,
и надежда жить опять…
Боже правый… Как же много
можно сразу испытать!

Лесом, садом, огородом,
не взглянув по сторонам,
в темноте, перед восходом
он вошел в свой сельский храм.
Он вошел - и ужаснулся -
груды хлама, гниль, развал,
оступился, поскользнулся,
и … с размаху в хлам упал.
И о ржавый гвоздь -”двухсотку”
пол-лица избороздил,
кровь течет по подбородку.
Боль и стыд. И нету сил.
Дождь за стенами закапал,
зашумел, дохнул грозой,
а Иван - сидел и плакал,
и смывалась кровь - слезой.
- Где вы, прадеды и деды?
Где ты, род угасший мой?
Что ж мне в жизни только беды?
Что ж я брошенный такой?
Поднимитесь-ка стеною
все родные мужики,
полюбуйтесь-ка страною,
храмом, внуком без руки! -
Вдруг Иван запнулся словом
и наверх свой взгляд вознес -
Весь в крови, в венце терновом,
на него смотрел - Христос…
Все ушло, что было рядом, -
стены, звуки, хлам, разлад,
жизнь - исчезла, стала взглядом,
только взгляд, и - встречный взгляд.
Первый раз за полстолетья
в этой жуткой пустоте
человека взглядом встретил
Бог, распятый на Кресте
Невозможным оказалось
взгляд от взгляда отвести,
и тисками сердце сжалось
в мысли: - Господи, прости!
- Если я не умираю -
смог Иван проговорить -
стыд свой знаю, грех свой знаю,
дай мне время искупить!
Нет руки - нельзя креститься,
дай же время, хоть чуть-чуть,
и сумеешь убедиться,
что к тебе лежит мой путь.
Не суди меня сурово,
если я по простоте
слишком прямо понял слово
о земном моем Кресте

Глава 6

Дня на три, иль больше даже,
из села Иван пропал…
Обнаружили пропажу -
ничего никто не знал!
Председатель в удивленьи,
как такое понимать? -
Кубик топчется в правленьи,
а Ивана - не видать!
Посылал домой к Ивану -
на двери висит замок.
- Может, помер где-то спьяну
непутевый мужичок?
Хлебанул стакан отравы
И загнулся втихаря?
Обыскали все канавы,
все кусты. И все зазря.
Нет нигде… Опередила
всех Иванова кума:
- Отыскался, вражья сила,
да беда, - сошел с ума!
Председатель сел в машину,
полсела - смотреть бегом
на редчайшую картину,
как людей берут в дурдом!
Побросали все, что можно,
прибежали стар и мал.
- Только тихо, осторожно,
как бы он не осерчал.
И глазеют через щели:
- Ну, чего он, буйный, да?
- Бедный Ванька, неужели
к сумасшедшим навсегда?
Понависли виноградом
на забор и вдоль ворот,
председатель тоже, рядом.
Не подходит. Смотрит. Ждет.
- Ваня-Ваня, после Клавы
беспросветно начал пить,
а мужчине без управы -
дважды два с ума сойтить!
- Ну, чего там? Что он, ходит?
- Да сидит, глядит во двор.
Ничего, спокойный вроде,
но в руке зажат топор! …

Посреди двора лежала
пара бревен - два дубка.
Встал Иван и для начала
топором на них слегка
снял кору, зачистил ровно
и одной своей левшой
стал тесать он эти бревна,
силясь телом и душой!
Раз за разом тяжелее,
все мелькал, взлетал топор,
словно не было важнее
дела в жизни до сих пор.
Словно что-то дорогое
для себя Иван творил…
Обтесал одно, другое,
хоть и выбился из сил,
хоть уже рука дрожала
и в ушах он слышал гул,
все ему казалось мало -
не присел, не продохнул.
Пропилил пазы ножовкой,
гвозди хитро зажимал
меж коленями и ловко
топором их в дуб вгонял…
А когда Иван поднялся,
весь народ качнулся с мест -
он устало улыбался,
сжав рукой огромный крест
И вот тут толпа застыла:
что спросить и что сказать?
Может, хочет на могиле
Крест у Клавы поменять?
Иль чего удумал спьяну,
может, руки наложить?
Председатель встал к Ивану,
понял: надо говорить.
- Мы тебя везде искали,
между прочим, все село
от работы оторвали…
Что ж, скажи, произошло?
И Иван не стал таиться,
крест к забору прислонил,
посмотрел в людские лица -
никого не пропустил,
И сказал: - Родные люди!
Знаю вас не первый год.
Может, кто меня осудит,
может, кто-то и поймет.
Если чем-то провинился,
то простите - грех бывал…
И народу поклонился
и в молчаньи постоял.
- Не подумайте, что спьяну
я несу какой-то бред.
Пить теперь совсем не стану,
вы уж верьте или нет.
Что случилось, то словами
передать я вряд ли б смог…
Просто понял, что над нами
был и есть, и будет - Бог!
Сколько было за плечами
и позора, и стыда,
но ведь есть Господь над нами,
спросит он, и что тогда?
… Дело каждого… Ну, словом,
я хотел вас всех просить:
может, церковь восстановим?
Может, легче станет жить?
И лишился дара речи
петроскитовский народ,
в удивленьи сжались плечи:
что с Иваном? Кто поймет?
Неужели так бывает?
Жил, ходил, и вот те на -
церковь строить зазывает!
И не будет пить вина?
Поначалу с подозреньем,
но тихонечко народ
уловил сердечным зреньем,
что Иван совсем не врет!
Что душевной теплотою
все слова его полны,
что Иван - за той чертою,
где притворства не нужны.
- Чтобы стало все яснее,
расскажу вам, где я был.
Был я аж у Архирея,
с ним про церковь говорил.
Дал он нам благословенье
и сказал мне, что на храм
нужно власти разрешенье
и оплату мастерам.
Мастерам должны по праву
сколько нужно денег дать,
чтобы церковь - всем на славу!
Чтоб века могла стоять.
… Коль доверите мне это,
все пройду, всю жизнь отдам,
по копейке, а до лета -
соберу на Божий храм.
Ну а власть? Чего таиться!
Ей теперь на все плевать!
Ей задача - прокормиться,
что же нам от власти ждать?
Как хотите, так живите,
стройте вы хоть минарет,
только денег не просите -
будет весь ее ответ…
Вот мое такое слово…
Нам решать, коль все мы тут, -
отошел Иван, и снова
тишина на пять минут.
Тишина. И, как от боли,
крикнул ветхий старичок:
- Аль не русские мы что ли?
Что тут думать! Прав Росток!
- Сколько ж можно? В самом деле,
как же церковь не поднять?
Зашумели, загалдели,
стали предков вспоминать,
к председателю вопросы:
- Разрешит, не разрешит?
Тот, как мальчик, шмыгнул носом:
- Я и сам не кришнаит,
я, как все вы, здесь родился,
так чего мне против быть?
И Ивану б я решился
сборы денег поручить.
Что случилось с ним - не знаю,
словно вижу не его!..
Одного не понимаю,
крестдубовый - для кого?
- Для меня! - Спокойно, строго,
вдруг Иван провозгласил.
- Чтобы видно было Богу,
что и я свой крест носил…
У кого-то сердце сжалось,
кто - слезу смахнул тайком.
Лишь безродье ухмылялось
в стороне. Особняком.

Глава 7

Сколько странников ходило
и скитальцев по Руси!
Солнце ль голову палило,
дождь ли серый моросил -
шли, гонимые судьбою,
и в лаптях, и босиком,
то безлюдною тропою,
то проезжим большаком.
Шли с прошением в столицу
или с нищенской сумой,
богомолец шел молиться,
шел солдат с войны домой.
Каторжанин из Сибири,
погорелец без угла -
всем им крышей небо было,
и еда одна была -
хлеб да лук, да чья-то милость,
да вода из родника…
Мало что переменилось,
хоть сменялись, шли века.

Есть бумага сельсовета,
что “Ростов Иван ведет
сборы средств на храм, и это
поручил ему народ”.
Мало ль что в пути случалось
поначалу и потом,
а бумага - выручала…
Так и шел Иван с Крестом
Так и шел… А что за этим?
Что за фразою простой?
Пробуждался на рассвете
то в стогу, то под кустом,
в старом брошенном сарае,
в чистом поле иль в лесу
с хрипом: “Боже, умираю!
Не смогу! Не донесу!”
Вновь и вновь шептал молитву,
целовал свой Крест, просил,
словно воин перед битвой,
и терпения, и сил.
Знал, что нет назад возврата,
Без Креста - спасенья нет,
коли тьмою все объято,
то иди, ползи на свет!
И неведомая сила
просыпалась в нем опять,
боль из тела уходила -
можно сесть, и можно встать.
И сухарь перед дорогой
в чистой луже размочить.
Вот и все, и слава Богу!
Если встал - то будешь жить!
Крест веревкой перетянут
через левое плечо,
снова версты дыбом встанут,
снова кровью истечешь,
снова рухнешь бездыханный…
Будешь жить? Не будешь жить?
Бедный Кубик, друг желанный
остается сторожить…

И пошла молва по свету
и достигла разных мест,
что живет в народе где-то
человек, носящий Крест
Кто дивился, кто пугался,
кто не верил… но потом
в душах тайно оставался
образ странника с Крестом
Кто он? Что? Какой судьбою
Крест ему достался тот?
Как же он, с одной рукою,
и зачем тот Крест несет?
Одинок ли он? В себе ли?
Есть ли дети или нет?
Почему он так поверил
В Божий Суд под старость лет?
Как должно житье земное
человека изломать,
чтоб решиться на такое,
чтоб таким вот странным стать!
Или все не так случайно
и какой-то смысл большой
и неведомая тайна
управляют той душой?
Так Иван - Ростов от рода -
славу тихую снискал
и почтение народа,
хоть и сам о том не знал…

Он тогда не знал о многом,
проходя из дома в дом,
за забором, за порогом
он встречал такой прием,
словно гостя дорогого,
ждали здесь с десяток лет,
ждали праведного слова
среди пьянства, смут и бед.
Впереди молва катилась
про того, кто Крест несет!
- И у нас, у нас случилось!
К нам пришел, смотрите, вот!
Вот он, грязный и небритый,
Крест свой носит по дворам,
в каждый двор идет с молитвой,
собирает деньги в храм.
… И крестьяне подавали,
не скупясь, от всех щедрот,
хоть совсем не жировали,
а скорей - наоборот.
Просто каждому хотелось
дать Ивану этот грош:
не жилось теперь, не пелось,
пусть хоть будет храм хорош!
- Нету счастья нам земного,
помолись, Иван, за нас!
… И стоял Иван сурово,
видя взгляд просящих глаз.
- Я грешил на свете много,
а теперь вот сам молюсь…

Если все попросим Бога
за себя, за нашу Русь,
за грехи людские наши
и за весь позор и стыд -
неужели ж Он откажет,
неужели не простит?
В пояс кланялся, прощался,
Крест на плечи поднимал
и в дорогу отправлялся.
А куда - никто не знал…
Для людей Иван - не первый,
кто о Боге вел рассказ,
но… с такою крепкой Верой
все встречались первый раз!

Уходя на две недели,
возвращался точно в срок,
ковыляя еле-еле
под Крестом своим Росток.
Из забытых деревенек,
из неведомых краев
приносил немало денег
“сборщик средств” - Иван Ростов.
Все по счету без обмана
в сейф бухгалтер запирал
и подмигивал Ивану:
“Ты себе б хотя бы взял!”
На глазах Иван серьезнел:
“Даже словом не греши!
Тут же боль людей и слезы
во спасение души!
Не греши, пусть даже словом!..”
И шагал в свой старый дом-
полусогнутым, суровым,
с собачонкой и с Крестом.
Как он весь переменился!
Несмотря на все труды,
обязательно постился:
в пост - сухарь, стакан воды.
Брови стали как-то строже,
и лицом прозрачный стал,
но глаза - теплей, моложе,
значит, дух не увядал!
Земляки его спешили
обсудить накоротке:
- И откуда столько силы
в неказистом мужике?
Как он жив - никто не знает,
все с Крестом, везде с Крестом,
и ведь денег собирает -
скоро сейф набьет битком!
… Отзимуем, глянешь, к лету
станем церкву возводить, -
и вздыхали: - Боже-светы,
может, легче будет жить…
Весь Петровский Скит гордился,
что у них - не где-нибудь -
человек такой явился,
что избрал тернистый путь.
И они свой храм построят,
и молва про этот храм
облетала все просторы -
быль со сказкой пополам.
И далеко слух гуляет,
что Ивана - Бог ведет,
и болящих исцеляет,
и покаяться зовет…

В сентябре, в райцентр пришедши,
встал Иван с Крестом, с сумой,
и услышал: - Сумасшедший!
Не позорь! Иди домой!”
Мимо люди шли в заботах,
щебетали воробьи,
а Иван вздохнул всего-то:
- Дочи! Доченьки мои!
И глядел в родные лица
и хотел обнять, прижать,
но лощенные девицы
предпочли подальше встать!
И Иван обмяк, смутился:
- Что ж не ездите домой?
Я один… мне как-то снился
сон про вас… такой чудной…
И замолк… к чему все эти
и слова, и разговор:
не его - чужие дети
на него глядят в упор!
И надменность у Наташи,
и у Таньки - едкий глаз:
- Ты иди домой, папаша,
не позорь, ей-Богу, нас.
Каблучками застучали
и в толпе исчезли вновь -
без слезинки, без печали.
Плоть его. Родная кровь.

Долго ждал Иван парома,
вспоминал всю жизнь опять…
… Был мужик, хозяин дома,
Клава с ним - жена и мать.
Были дочки - всем на славу,
было счастье и покой.
И любил он нежно Клаву,
а потом… - случился сбой.
Городским бы можно было
и таиться, и скрывать,
но село - вовсю трубило,
все про всех умело знать!
- Полюбила?
- Полюбила! - молвит Клава без стыда.
Что Ивану делать было?
Начал пить. Пришла беда.
Столько лет Росток хвалился
и семьею, и женой,
тут те на - пришел, явился,
хахаль-махаль озорной!
Для начала разговора
мужика Иван побил,
и мужик уехал скоро -
знать, не сильно и любил.
Клава… Ладно… Согрешила…
Но помиримся! Простим!
Все пойдет, как раньше было,
ведь двоих детей растим!
Что? Чего ей не хватало?
Может, впрямь, любовь была?
Видел, чуял - тосковала,
изводилась - не жила.
Попривык Иван к стакану…
В поле раз сбирал “валки”
на комбайне - шнеком спьяну
и оттяпал полруки…
Инвалид в неполных сорок…
Как тут жить, семью тянуть?
Что ни день - то драки, ссоры,
поломалось, не вернуть!
И рвалась душа на части,
есть семья, и нет семьи,
крыша есть - уплыло счастье,
отсвистели соловьи…
Умерла, угасла Клава,
дочки в город подались…
Кто тут правый? Кто не правый?
Вот попробуй, разберись…
…Долго ждал Иван парома,
Переехал. Крест взвалил
и опять от дома к дому
ковылял. На храм просил.

Глава 8

В ноябре, на Златоуста,
завелась метель к ночи.
На селе темно и пусто,
все по хатам, у печи.
А метель свистит, дуреет,
воет, ставнями скрипит.
Хорошо, что печка греет!
Спи в тепле. Спокойно спи!
И уже поближе к ночи
сквозь привычный этот вой
одинокий, страшный очень,
появился вой другой.
Или волчий, иль собачий -
заунывно, тяжело,
да не вой - а кто-то плачет,
душу рвет на все село.
Жутковато. Темень. Полночь.
Ветер. Вой. Метель. Луна.
Но никто не звал на помощь -
знать, балует сатана…
Лишь назавтра, утром рано,
возле церкви, у берез
набрели на труп Ивана…
Рядом Крест, и мертвый пес…
И глядело исподлобья
все село без слез и слов.
Кто? Зачем? За что так подло?
Чем? Кому мешал Ростов?
… Взгляд открыт. На шее - рана.
Сумка. В сумке - ни гроша.
Расходитесь. Нет Ивана.
Отошла его душа.

На столе, в своем же доме,
он лежал - помыт, побрит,
их земляк, давно знакомый
однорукий инвалид.
Как положено, одели -
кто костюм, кто туфли дал.
Свечи тонкие горели.
Дед в углу Псалтирь читал.
На колхозной пилораме
гроб добротный сделан был.
Дочкам дали телеграммы:
“Ваш отец Иван - почил”.
Рядом с Клавиной могилой
и ему приют нашли,
но, с трудом, ломами били
комья мерзлые земли.
И готовятся поминки,
и струится дым печей,
и летят ничьи снежинки,
и лежит Иван - ничей.
И нигде не видно пьяных,
и погода - хороша…
… Только страх: не из Ивана,
из села ушла душа…

Так Петровский Скит веками
никого не хоронил,
лишь сейчас узнали сами,
кем Иван при жизни был!
К погребенью, на прощанье,
был в село такой поток,
словно всем пообещали
выдать золота кусок.
Но не золота химера
привела поток людей,
а святая Божья Вера,
и Иван, окрепший в ней.
С ним прощались, целовали;
бабы, старцы, малыши,
cами свечи зажигали
на помин его души.
… Дед один спешил открыться:
- Я за сына как-то раз
попросил его молиться.
Он молился. Сына - спас…
Уж изба не умещала
всех желающих людей,
но толпа ждала, стояла…
Значит - надо было ей.

В город съездили, просили:
хоть бы батюшка отпел!
Тот приехал. На могиле,
как того обряд велел,
“Живый в помощи” звучало,
и каноны, и псалмы,
чтоб душа не тосковала,
чтоб спасти ее от тьмы.
Отпевание. Прощанье.
Как когда-то в старину…
И народ стоял в молчаньи,
думу думая одну.
- Как же все случилось странно:
тьма народа, свой народ,
все пришли почтить Ивана -
кто глядит, кто слезы льет.
Чем собрал он их едино?
Не велик, не знаменит,
Петроскитовский мужчина,
однорукий инвалид?
Вся Россия - у Ивана!
Вся, какая есть теперь,
что устала от обмана,
что устала от потерь,
что детей рожать не хочет,
что съедаема тоской,
что безудержно хохочет,
там, где рядом дикий вой,
что, как нищенка, по свету
ходит, клянчит на житье,
и подняться - силы нету,
будто сглазили ее.
- Как она? Страна святая?
Вдруг смогла такою стать?
Незаметно увядая,
все теряя - мощь и стать!
И дрожат в своей Отчизне
под ударами судьбы
без огня, без жажды жизни
не хозяева - рабы!
Потому молчат упорно,
что объял великий стыд
перед тем, кто так покорно
со свечой в гробу лежит!
Потому что силой воли
человек - Иван Ростов -
выбрал сам свою же долю,
свой предсмертный путь
с Крестом!
Потому что силой Веры
всем внушил - спасенье есть,
потому что вспомнил первый
Бога, Русь и предков честь!

Крест ему установили,
тот, что он носил с собой…
Вот и все. Похоронили.
Путь закончился земной.
От обряда погребенья -
путь тернистый к небесам,
и надежда на спасенье…
А народу - строить Храм.

… Снег пошел. Совсем стемнело,
разошлись с могилы все,
и стоял в рубахе белой
одинокий Федосей.

Эпилог

По весне, лишь снег растаял,
только высохла земля,
стали миром церковь ставить.
От фундамента. С нуля.
А в России все сначала
не впервые начинать -
истреблялась, исчезала,
а потом, глядишь, опять,
из-под пепла, из-под праха,
где чернела пустота,
после крови, после страха
вырастала - красота…
Освятили место храма,
помолились и пошли -
загудела пилорама,
камни, доски повезли,
лес везли, раствор месили
прямо с раннего утра,
а за всем трудом следили
дел церковных мастера.
Поработают, устанут -
отдохнут, попьют воды,
и всегда Ростка помянут,
вспомнят все его труды.
Сколько верст по бездорожьям
проходил он - кто сочтет?
Но что всех трудов дороже -
свой народ собрал в Народ!
… А убийц его сыскали:
шаромыгам на стакан
не хватало, и отняли
деньги те, что нес Иван.
И убили без зазренья,
и не дрогнула рука…
Ждать ли им теперь прощенья
за невинного Ростка?

Если вам когда случится
Скит Петровский посещать,
вся постройка завершится,
будет храм уже стоять!
Вы зайдите! Не ленитесь!
Свеч купите восковых,
за Ивана помолитесь,
и за всех, за всех других
православных наших братьев,
кто в родную землю лег.
Для молитвы неба хватит,
потому что в небе - Бог!

Николай Мельников – режиссер, русский Поэт, автор поэмы "Русский крест". После того, как были найдены деньги на экранизацию его поэмы, в которой он должен был играть главную роль и которая многое могла бы изменить немало в умах русских людей, был найден мертвым рано утром на автобусной остановке.

ГРАЖДАНИНУ

Твоя Россия… Думая о ней,

Уберегись соблазнов и обманов:

Одна молитва может быть сильней,

Чем целый митинг с сотней горлопанов.

«За Русь, на бой!» - все суета сует,

И суетою души захлебнулись.

Одна молитва! Но молитвы - нет!

«На бой, за Русь!» - и снова обманулись.

Твой враг не там – не на коне с копьем

И не с мечом в открытом чистом поле,

Невидим он, его не взять живьем

Ни силою, ни криками «Доколе!»

Твой враг – раскол, далекий, вековой,

И, если в душах нету единенья,

Ликует он, и тщетен подвиг твой

На поприще «российского спасенья».

Есть Вера, Бог, Отечество и ты!

Лишь это русских делает народом!

Решись, уйди бесовской суеты,

Пусть даже «струсил» скажут мимоходом.

Уйди! И сам неистово молись,

Чтоб Бог вернул и Веру, и сплоченье.

Ни слез, ни покаянья не стыдись

Во имя долгожданного спасенья.

Из всех краев растерзанной земли,

Как нити золота, польются вверх молитвы,

Чтобы до Господа, до всех Святых дошли,

Прося благословенья правой битвы!

Тогда – сама собою встанет рать,

И будет вождь – один, одна – дорога,

Спасется Русь… И пусть не будут знать,

Что ты все это вымолил у Бога!

6 марта 1966 года в селе Лысые, Брянской области у простого деревенского шофера Алексея Харитоновича и доярки колхоза "Красный строитель" Раисы Федоровны Мельниковых родился мальчик, будущий русский поэт Николай Алексеевич Мельников. Его родное село расположено на границах трех республик – Белоруссии, Украины и России. Сам Николай часто рассказывал, как он, будучи подростком, бегал в белорусские деревни, находящиеся в трех километрах от дома.

В семье уже были две дочери, Валя и Наташа. Жили скромно в обычном деревянном доме с русской печкой, небольшим хозяйством – с коровой. Огороды выходили на большое красивое озеро с живописными густыми берегами. Время было советское, атеистическое, поэтому крестили Николая, как и многих других, тайно, в районном городке Злынка. С раннего возраста дети были приучены к труду. В шестилетнем возрасте маленький Коля мог сам уже вытопить печь и накормить хозяйство. "Хочешь, дранок нажарю", – предлагал мне в Москве Николай. "А ты умеешь?" – спрашивал я. "Да, я в шесть лет печку топил", – отвечал он мне. Больше всех брата любила старшая сестра Валя, потому и стала учить Николая читать, писать, считать с трехлетнего возраста. По рассказам Вали, было это так. Забирались они на теплую печь. "Я буду учительница, а ты, Коля, будешь ученик", – говорила сестра. Маленькая чугунная заслонка от дымохода служила классной доской, на которой писали мелом, а мокрой тряпочкой стирали написанное. В пять с небольшим лет Николай уже писал и читал, а в шесть – плакал, так хотел учиться. "Да как же я тебя поведу в шесть лет в школу, когда там берут с семи?" – говорила Валя, а Коля опять в рев. Вот и пришлось сестре вести брата, наплаканного до красноты глаз, первого сентября 1972 года на линейку.

Пришли все в белых рубашках, бантах, нарядные с цветами, а Николай – грязный, чумазый.

Где лазил? Не понять... Подвела Валя братика к директору школы с просьбой, чтобы взяли, а та – ни в какую, говорит, приходите, когда будет семь. Валя – сама в слезы и к родной тетке Любе, которая в школе техничкой работала. Еле тетка уговорила директора. Начались занятия. Коля и пошел вперед, так что все удивлялись, откуда у него такие способности: решили перевести его сразу по второй класс. Все шло гладко. Но однажды жарким летом 1973 года отец вез Колю на грузовике. Поворачивая с трассы Москва–Гомель, в сторону Злынки, столкнулись с рейсовым автобусом. Удар был такой силы, что Коля, разбив телом лобовое стекло, вылетел из машины и упал на асфальт. Отца зажало в кабине рулем так, что сломанным ребром пронзило легкое.

Пострадавшие отец и сын были доставлены в Злынковскую городскую больницу. Пять часов шла операция. И вот из операционной вышел молодой хирург Петр Сергеевич Курленко, ныне заслуженный хирург России. "Если на восьмые, в крайнем случае, девятые сутки не выйдет из комы, то погибнет", – сказал доктор про Колю. У Раисы Федоровны градом хлынули слезы. Восемь суток жила в больнице мать. Можно представить себе ее состояние! Наступили девятые сутки, и Коля открыл глаза. "Хочу сала с помидорами", – сказал он. В дальнейшем частые головные боли сопровождали Николая всю жизнь. В кармане у него всегда лежал анальгин.

Когда Коля заканчивал восьмилетку, их класс во главе с учителем был "на картошке". И вот на колхозном поле заметили Николая преподаватели Новозыбковского педучилища. "Приезжай к нам учиться. Хочешь, без экзаменов возьмем", – говорили они. С экзаменами или без, уж не знаю, но Николай поступил в педучилище.

В 1981 году умер отец Алексей Харитонович, и Коля был вынужден бросить педучилище, уехать в родное село. По моему убеждению, не только смерть отца заставила Николая оставить учебу: скучно ему стало в училище и неинтересно.

Мы познакомились с Николаем 24 мая 1982 года. Мне было тогда неполных 18 лет, а Николаю только что исполнилось 16. Учились мы в то время с моим братом-близнецом Александром в Злынковском ССПТУ-5 на трактористов, и я пришел в библиотеку училища взять очередные книги и альбомы про художников, так как оба любили рисовать. "Вот, познакомься, очень интересный молодой человек", – сказала библиотекарь, кивнув на стоящего с книгой у окна Колю. Мы обменялись взглядами. Коля был небольшого роста, в своей короткой болоньевой куртке и "подстреленных" штанах он походил на какого-то "детдомовца". Его короткая стрижка не могла скрыть большого шрама на голове. Мне бросились в глаза его оттопыренные, как крылья, в сторону уши и громадные умные бездонные глаза... Я тогда еще подумал, зачем он мне нужен? Как мне потом уже рассказывал Коля, я ему тоже не понравился, подумал: "Все ясно, холеный маменькин сынок". Пошли мы ко мне домой смотреть рисунки и живопись. Посмотрит, думаю, да и расстанемся. Расставил я свои работы, разложил рисунки, смотрю, Николай оживился. Потом взял мой написанный маслом автопортрет, внимательно посмотрел, приставил его к дивану и говорит "Так здесь же все уже есть". Вот тут-то у меня в сердце что-то "екнуло". Вот это оценка, вот это человек! Потом он "засыпал" меня своими знаниями о живописи и художниках так, что я померк. Тут же забыл про его "сиротский" внешний вид с оттопыренными ушами: передо мной был зрелый, со своей взрослой оценкой человек, необычная личность. "Я тоже пишу, покажу свою живопись, приезжай ко мне в деревню!" – предложил Коля. Так у меня появился брат по духу. Спустя много лет он говорил: "Ты мне, Игорек, больше, чем брат". В этот день мы с Николаем много бродили по Злынке. Потом он стал читать свою первую юношескую поэму, очень большую по объему и светлую по смыслу.

Поздно вечером Николаи вытащил перочинный ножик и надсек себе и мне запястья, и мы сомкнулись руками. Я потом долго не мог уснуть от такого сильного впечатления, радость переполняла мои юношеские чувства, что Бог дал мне такого друга.

В Злынке Коля был чаще, чем я в его деревне. Городок наш, хоть и провинциальный, но старинный, ровесник Питеру – 300 лет. Улицы все прямые и перпендикулярные, что ни дом, то памятник архитектуры – с резными ставнями, воротами и калитками. И утопала вся эта красота в роскошной зелени каштанов, кленов, лип и дуба. А до революции, на берегу озера, стоял монастырь, обнесенный кованой решеткой, действовали несколько православных и старообрядческих храмов, множество часовен и старообрядческих молелен. На две с небольшим тысячи жителей было около сорока памятников старины.

Злынку Коля любил. Здесь жила его двоюродная сестра Нина, проблем с ночлегом не было. Много летних ночей просидели мы с Николаем на скамейках города, мечтая о большой жизни. Но все-таки одна моя поездка в Колино село запомнилась очень ярко... Приехали мы в Лысые с Николаем вместе. Он познакомил меня с родными, потом показал свою написанную маслом небольшую по размеру копию с известной картины Васнецова "Богатыри". Я был сражен: в картине был колорит, все "сидело в тоне", как говорят художники. "Ну это так...", – сказал Николай, мол, ничего особенного. "А я еще делал различные модели планеров и самолет на резиномоторе", – добавил он. И я с братом тоже все это делал! Потом Николай взял косу, и мы пошли косить траву. Косил он грамотно. Я ему помогал, а он меня дружелюбно учил косить. Когда мы вернулись домой, Колина мама пригласила нас к столу в летнюю кухню. Такого блаженства я больше нигде не испытывал. Дружба наша крепла все больше.

В мае 82-го Коля признался мне, что будет поступать в высшее театральное училище имени Щукина в Москве. Летом, в разгар вступительных экзаменов, проводил я Николая, очень мне хотелось, чтобы он поступил, но я сомневался. Спустя несколько недель в калитку моего дома зашел Николай, присел на ступеньки, закурил папиросу и сказал: "Поступил". Он тогда меня просто поразил.

Но поступил-то он в ГИТИС! Когда в "Щуке" он провалился, то сильно отчаялся, но народный артист России Андрей Мягков его подбодрил: "Дуй в ГИТИС, успеешь, там еще идут экзамены". На основной вступительный экзамен, "мастерство актера", Коля пришел в пиджаке и майке, да не в футболке, а в самой настоящей майке с лямками и голыми плечами. Читал Пушкина, Рубцова и покорил комиссию. Пиджак и майка, что это? Трюк или рубашки не было? Скорее трюк, да какой смелый!

Подходила осень, и нам с братом Александром пришла повестка в армию, а у Николая закипела театральная жизнь. На втором курсе института Николая отобрали на эпизоды многосерийного телефильма "Батальоны просят огня". В главных ролях О. Ефремов, А. Збруев, Н. Караченцов и др. В биографии Н. Мельникова это немаловажный факт. По моему убеждению, работая в картине во всех пяти сериях, Николай полностью "раскусил суть и соль" актера. Это было не для него. Изучив систему Станиславского, Николай начал понимать, что ему ближе драматургия.

Со второго курса Коля ушел служить в армию. И забросила его судьба в далекий поселок Сим Соликамского района, Пермской области на зону к "полосатикам". (Полосатиками назывались заключенные, приговоренные к смертной казни.) Отрывок из этой жизни, как нельзя лучше, Коля описал в своей повести "Щепки". Я только могу добавить, что Николай написал в армии несколько десятков песен, которые на зоне быстро распространились и стали хитами среди заключенных. Это было место, в котором Николай прошел суровую школу жизни. Вернувшись в 1986 году в родной ГИТИС, он с головой окунулся в учебу и к четвертому курсу стал настоящим профессионалом. Колин педагог Л. Бармак сказал ему: "Ты уже профессионал, переводись на режиссерский факультет". И в 1990 году Николай получил диплом по специальности "режиссура". В этом же году он поступил в аспирантуру института. Потом – работа в музтеатре им. Пушкина. В архиве Николая я нашел любопытный документ. Это письмо-рекомендация одного из педагогов ГИТИСа с просьбой принять молодого выпускника в аспирантуру. В документе много говорится о его повести "Щепки", которую Коля приложил в качестве сценария к фильму. Автор рекомендации с восторгом описывает содержание повести и недоумевает, как двадцатитрехлетний молодой человек может разбираться в таких насущных вопросах?!

Наступил 91 год. Николай очень тяжело переживал за Родину, болел всей душой за деревню. В эти тяжелые времена Николай Бурляев и Николай Мельников стали организаторами международного кинофестиваля "Золотой Витязь". Начались творческие поездки по православным странам, также по России и Европе. Вся рутинная фестивальная работа легла на плечи Николая: это авторские творческие программы, различные доклады, вступительные речи для презентаций, встречи и работа с актерами, режиссерами, в общем все, что связано с жизнью "Золотого Витязя".

Николай и сам принимал активное участие в концертных программах кинофестиваля. В 1992 году он записал видеоклипы своих авторских песен "Поле Куликово", "За вас молюсь". Кинофестивалю заказывают документальный фильм о математике и публицисте Игоре Шафаревиче ("И. Шафаревич: Я живу в России"). Николай Мельников с головой окунается в работу и создает талантливый фильм. С блеском справился и со вторым заказом кинофестиваля. Сам Николай был и автором, и режиссером, и журналистом в своих фильмах, и закадровым комментатором.

В 1993 году президент кинофестиваля Николай Бурляев и вице-президент Николай Мельников принимали активное участие в работе парламента как представители "Золотого Витязя". И только каким-то чудом им удалось ночью с 2-го на 3-е октября покинуть "Белый дом". Октябрьские события 93-го оказали сильное влияние на творчество поэта, и он с болью в сердце создает целый альбом песен и стихов православно-патриотического толка.

В 1994 году "Золотому Витязю" отдали кинотеатр "Повторного фильма" на Большой Никитской в Москве, Коллектив кинотеатра единогласно голосует за Н. Мельникова, действительно влюбившись в этого светлого человека... Жить ему было негде, и Николай поселился на время в кинотеатре, где была маленькая каморка на втором этаже, здесь Коля жил и работал. Потом он мне рассказывал, какие неприятные ощущения испытывал ночью в пустом кинотеатре. Но лучшие его песни были написаны именно там. Писал он по ночам, а утром звонил мне и говорил: "Приезжай ко мне, я новую песню написал".

В один из таких дней я приехал, и Коля стал читать стихотворение "Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве". Ком подкатывал к горлу, наворачивались слезы, и я с трудом их сдерживал. За это стихотворение его приняли в Союз писателей России. Сергей Михалков и председатель комиссии Валерий Ганичев сказали тогда, что это стихотворение уже хрестоматия.

Поставьте памятник деревне

На Красной площади в Москве!

Там будут старые деревья,

Там будут яблоки в траве,

И покосившаяся хата

С крыльцом, рассыпавшимся в прах,

И мать убитого солдата

С позорной пенсией в руках!

И два горшка на частоколе,

И пядь невспаханной земли,

Как символ брошенного поля,

Давно лежащего в пыли!

И пусть поёт в тоске и боли

Непротрезвевший гармонист

О непонятной русской доле

Под тихий плач и ветра свист!

Пусть рядом робко встанут дети,

Что в деревнях ещё растут -

В наследство им на белом свете -

Всё тот же чёрный, рабский труд!

Присядут бабы на скамейку,

И всё в них будет как всегда:

И сапоги, и телогрейки,

И взгляд потухший в «никуда»!..

Поставьте памятник деревне,

Чтоб показать хотя бы раз

То, как покорно, как безгневно

Деревня ждёт свой смертный час!

Ломали кости, рвали жилы,

Но ни протестов, ни борьбы -

Одно лишь «Господи, помилуй!»

И вера в праведность судьбы.

Поставьте памятник деревне

На Красной площади в Москве...

Там будут старые деревья

И будут яблоки в траве...

Никогда Николай не сетовал на свою судьбу, жил скромно и незаметно. В 1996 году Коля переехал на Пресню. В стране бушевали политические страсти, шла чеченская война. Сидеть сложа руки Николай не мог. Именно в тот год Николай написал поэму "Русский крест", которую до того семь лет вынашивал в голове, никому не говоря, а потом записал ее в течение одной недели. Коля попросил сделать иллюстрации к поэме и дал мне рукопись, напечатанную на маленькой механической машинке. Так я оказался первым ее читателем. Первый экземпляр "Русского креста" помог издать наш общий друг Александр Дубовицкий. Книга разлетелась в мгновение ока.

В 1999 году Николай написал повесть "Сопрано". Повесть имела скандальную славу, потому что была правдива, а правды боятся. Пять раз отказывали Николаю в издании. Вот уже и спонсоры нашлись и отредактировано все, а как доходит дело до издательства, там боятся печатать. Так и не дождался Николай этой книги...

Осенью 2003 года поэма "Русский крест" удивительным, мистическим образом привела Николая в Оптину Пустынь к схиигумену Илию. Поездки в Оптину стали частыми, и духовный рост Николая был заметен всем. Три последних месяца своей жизни Николай Мельников жил почти безвыездно в Козельске, что рядом с Оптиной пустынью. Он очень хотел снять художественный фильм по поэме "Русский крест". Уже писал сценарий и должен был сыграть главную роль. Да и кто бы сыграл ее лучше него! Скольким бы людям затронул душу этот фильм. Уже шли успешные переговоры о возможном финансировании... Но 24 мая 2006 года Николай был найден убитым, сидящим на остановке автобуса в Козельске. Официальная причина смерти – сердечная недостаточность. Скорее всего, мы уже никогда не узнаем, что произошло.

На мне стоит клеймо поэта,

А у поэтов на Руси

Так повелось: недолги лета.

Мне тридцать. Господи, спаси!

Поэтов нагло убивали

Во все века, и всякий раз

Убийц на волю отпускали

Другим поэтам напоказ!

Чего ж мне ждать? Всё это было:

Удар ножа иль выстрел в грудь,

Или подвыпивший верзила

"Случайно" стукнет чем-нибудь.

Самоубийств инсценировки,

"Несчастный случай" – как назло...

Какой цинизм! Какой сноровки

Достигло это ремесло!

Всегда "им" "нашей" крови мало...

К тому времени он уже задумывался о монашестве...

РУССКИЙ КРЕСТ

Ровно в полночь, торопливо

петухи прервали спор,

и изломанная ива

перестала бить забор.

Лунный свет во тьме рассеян,

тишина окрест звенит,

спит земля, и вместе с нею

спит село Петровский Скит.

Что налево, что направо -

ни души, ни огонька,

лишь в тумане, как отрава,

льется вкрадчиво река,

лишь мышиное гулянье

соберётся у ворот,

да невнятное мерцанье

вдоль по кладбищу пройдёт.

Под покровом тихой ночи

тени бродят без следа

и недоброе пророчат,

будто ждёт людей беда.

Что вы, тени, расходились?

Не пугайте кратких снов:

Эти люди утомились

и от бед, и от трудов.

Местный сторож, однорукий

инвалид Иван Росток

протрезвился, и от скуки

кисло смотрит на восток.

Не спеша дымит махоркой,

сам себе бубнит под нос

о крестьянской доле горькой,

про судьбу и про колхоз.

Что он видел в этой доле

за полста ушедших лет,

кроме пыли, кроме поля

да картошки на обед?

Кроме плуга и навоза -

воровство и безпредел

председателей колхоза,

вот и весь его удел.

Что мечталось - не случилось,

что хотелось - не сбылось,

что имелось - погубилось,

пролетело, пронеслось.

И какою-то безпутной

жизнь представилась ему -

неспокойно, неуютно

и на сердце, и в дому…

«Сын» потрёпанной фуфайки,

«брат» изношенных сапог

жил открыто, без утайки,

но без водки жить не смог.

Всё отдаст из-за сивухи,

всё сменяет на стакан

бывший пахарь, бывший ухарь,

ныне спившийся Иван.

За лесами, робко-робко

обозначился восход,

словно узенькая тропка,

по которой день придёт.

Разольётся день с востока,

как из крынки молоко,

и от этого потока

станет просто и легко.

И когда пастух крикливый

уведёт в луга коров,

встань, мужик, и будь счастливый,

всё забудь и будь здоров!..

А пока что, среди ночи,

повздыхавши обо всем,

сник Иван, зажмурил очи

и на миг забылся сном.

И на миг он стал спокоен

и увидел он во сне,

как летел Великий Воин

на невиданном коне.

Оставляя за плечами

семицветную дугу,

он лучами, как мечами,

бил по страшному врагу.

В жуткой схватке всё смешалось

и исчезло, как пришло,

только радуга осталась

да родимое село.

К удивленью, вслед за этим

появились у окна

дом покинувшие дети

и покойница жена.

Хохоча, на лавку сели,

как немало лет назад,

как когда-то, в самом деле,

всей семьёй сидели в ряд.

Хоть Иван без них негретый,

хоть Иван без них зачах,

дочки - ладно, дочки - где-то

при мужьях и при харчах.

Хоть ему с одной рукою

даже ужин не сварить,

значит, просто не достоин,

значит, так тому и быть,

но жена! Свиданья с нею

долго ждал Иван Росток:

эти руки, эту шею,

этот выцветший платок

он лелеял от забвенья

в изболевшейся душе,

чтобы вымолить прощенье

запоздалое уже…

Было ль, нет? Исчезли разом

Воин, дочки и жена,

отогнав виденья сна,

о себе напомнил разум.

Что? Куда? К чему конкретно

применить свой вещий сон?

Для Ивана - безответно,

не силён в разгадках он.

От восхода до заката

сам не свой ходил Росток,

будто слышал зов куда-то,

а куда - понять не смог.

Выпил меру самогона -

ни в какую не берёт,

не берёт, и нет резона

заливать его в живот.

получить в ответ совет?

Много лиц, но только - лица,

пониманья в лицах нет.

У людей одни заботы:

чтобы вовремя вспахать,

чтоб колхозные работы

со своими совмещать.

Посевная, косовица,

жатва - круглый год страда,

и нельзя остановиться.

Льётся время, как вода.

Льётся время… Век двадцатый

отплясался на стране,

и стоят всё те же хаты,

поредевшие вдвойне.

В хатах тихо меркнут люди,

обнищавшие втройне,

и не знают, что же будет

в их деревне, в их стране.

принужденье и обман,

как тяжлые оковы,

крепко спутали крестьян.

Ни вздохнуть, ни просветлиться,

на Москву - тяжёлый взгляд,

словно враг засел в столице

и ничтожит всё подряд…

Но страшней, чем пораженье,

хуже хаоса в стране -

злое, тихое вторженье

в душу русскую извне

Постепенно, год от года

всё подлее и сильней

заражение народа

грязью новых смутных дней!

Кто их звал? Газеты звали,

и теперь уж треть села

тех, кто долго разъезжали

в тщетных поисках угла.

Поначалу осмотрелись,

получили «стол и дом»,

и - понравилось, пригрелись,

но не стали жить трудом.

Словно мусор в полноводье,

их несло, и принесло -

непонятное «безродье»

в наше русское село.

Ничего им здесь не свято -

ни родных тебе могил,

ни сестры тебе, ни брата,

и живи, как раньше жил.

Раньше пил - и здесь не бросишь,

где-то крал - кради опять!

Что ты вспашешь? Что накосишь?

Не приучен ты пахать!

Как-то быстро и безпечно

мой народ к тебе привык,

и к твоим похмельям вечным,

и к повадкам, и язык

твой блатной не режет слуха,

и тебе же продаёт

полунищая старуха

самогон, и тем живёт.

Но никто не ужаснётся

и руками не всплеснёт,

и безумью поддаётся

всеми брошенный народ.

Никого не удивляет

то, что даже бабы сплошь

по неделям запивают,

унося последний грош…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В плодородные угодья

заселяется сорняк.

Тихо делает «безродье»

то, чего не может враг.

Сколько ж это будет длиться -

молодой, в расцвете лет,

не нашёл опохмелиться

и покинул белый свет?

И при всём честном народе

в борозду, к земле упал.

Был ты весел, всем угоден…

Но ушёл… Сгорел… Пропал…

А вослед тебе, без счёта,

души новые летят…

Что потом, в конце полёта?

Что там? Рай? Иль снова ад?

Неприкаянные дети,

без тепла и без царя

вы помыкались на свете

и ушли. За так. Зазря.

Без креста, без покаянья,

и кому теперь нужны

ваши мысли и страданья,

ваши слезы, ваши сны?

Слёз Россия не считает -

все века в слезах живёт…

Но уже заметно тает

несгибаемый народ.

Средь густых лесов посеян,

за селом Петровский Скит

хутор деда Федосея

в одиночестве стоит.

Редко здесь бывают люди,

с давних пор заведено -

только филин деда будит,

только ель стучит в окно.

Нелюдимым, отрешённым,

без зарплат и без аптек,

по другим - своим законам -

прожил он свой долгий век.

Про него судачат много,

языками нёбо трут:

или очень верит в Бога,

или он колдун и плут?

Ничего не зная толком,

кто-то брякнул, что не раз

дед прикидывался волком

и скулил в полночный час…

Как же глупо Федосея

в злых деяниях винить,

если вся твоя Расея

начинает к ночи выть!

От безвыходности постной

бьётся в стену головой

и несётся в чёрный космос

тихий, скрытый, чёрный вой.

День прошёл. И почему-то -

лёжа, глядя в потолок,

вдруг решил сходить на хутор

опечаленный Росток.

Сон ночной его терзает,

сон покоя не даёт.

Может, дед хоть что-то знает,

может, дед чего поймёт?

Кубик - пёс, душа родная,

подскочил, вильнул хвостом,

и, друг дружку охраняя,

в тёмный лес пошли вдвоём.

А в лесу, ну как живые,

то вздыхают, то скрипят

вековые, смоляные

сосны ноченьку не спят.

Перепуганная птица

из-под ног, взлетев, орёт,

Фу ты, ё, - Иван храбрится,

бедный Кубик чуть идёт.

Наконец и хутор. Вот он -

дом, а в доме тусклый свет,

будто ждёт и сам кого-то,

сам не спит столетний дед.

Приготовился для встречи -

двери настежь, свет в проём,

Добрый вечер!

Уж не вечер!

Заходите с Богом в дом!

Дверь закрылась за Иваном,

и в глаза ему глядит

дед в рубахе домотканой

с медным Спасом на груди.

Борода - белее мела,

ясный взгляд из-под бровей…

И Иван глядит несмело,

как живёт затворник сей.

Печь в побелке, всюду чисто,

всё отмечено трудом,

и неведомый, душистый,

запах трав укутал дом.

Мирно теплится лампада,

ряд иконок в рушнике -

всё по-русски, всё как надо

и в избе, и в старике.

Отлегли с души тревоги,

всё как будто ничего…

Молвит дед: «Теперь, с дороги

выпьешь чаю моего!»

Подаёт Ивану кружку,

и Иван, одной рукой,

поудобней взяв за дужку

раз глотнул! глотнул другой!

Что случилось, непонятно,

но буквально с двух глотков

повернулась жизнь обратно -

в юность, в детство,

в глубь веков!

Вкус невиданный и редкий,

запах сотен, тысяч трав

уносил к далёким предкам,

душу трепетом объяв.

Не Россия - Русь Святая

открывалась всё ясней,

благолепие являя

мужику из наших дней!

…И заныло, застонало,

болью сердце изошло -

Вот чего оно искало!

Вот бы где себя спасло!

Но давно пути закрыты

в тот святой, забытый край, -

проживай, как раб забитый,

как собака - умирай!

И сидит, ошеломлённый,

«обокраденный» Росток -

жил всю жизнь всего лишённый,

и не знал, чего он мог!

И не знал, какие силы

потерял народ его,

потому что хитро скрыли

в «Богоносце» - Божество.

Два глотка - такая малость,

трав целебных волшебство,

но в Иване не осталось

от Ивана ничего!

Ты пришёл просить совета,

тихо начал Федосей -

что придёшь, я знал про это,

был мне знак на случай сей.

Коль ты здесь, то слово в слово

слушай всё, что знаю я…

Род твой суть - Петра Ростова,

от него пошла семья.

Кто он - мы уже не знали,

это - тьма веков хранит,

но селу названье дали

в честь него - Петровский Скит.

Говорят, что все Ростовы

ростом были велики,

лошадиные подковы

гнули эти мужики!

Толк в крестьянстве понимали,

жили Верой и трудом,

и Отечество спасали,

если враг врывался в дом.

Божий крест несли со всеми…

Кто же думал, что потом,

изойдёт Ростовых племя, -

станет пьяненьким… Ростком!

Дед вздохнул. Иван смутился,

низко голову склонил,

а на улице томился

бедный Кубик. И скулил.

Сон я видел…

Разумею,

что Господь тебе явил

бой Георгия со Змеем -

бой святых и чёрных сил!

Прожил ты почти полвека

И не знал, что каждый час

бой идёт за человека,

бой за каждого из нас!

Бой все явственней и злее -

Тьма на Свет сбирает рать,

но когда повергнут Змея,

где ты будешь обитать?

Ты! Иван, себя забывший!

Бивший бедную жену!

Никудышный, всё пропивший,

шёл ты медленно ко дну!

Заплутался, загрешился,

но Господь тебя смирил -

спьяну ты руки лишился,

той руки, которой бил!

Так теперь всю жизнь влачиться,

в одиночку куковать,

ни работать, ни креститься,

и родных не приласкать…

Этот текст ещё не прошёл вычитку.

Дед замолк. И сразу, сходу,

будто палками побит,

дал Иван себе свободу -

по-ребячески, навзрыд,

слезы лил, вздыхая тяжко,

и рукав его рубашки

очень скоро мокрым стал.

Под иконами, рыдая,

не стесняясь никого,

никого не обвиняя,

вспоминая жизнь свою:

и жену в цветастой блузке,

и детей, и всю семью,

и отца, и мать, и деда,

страшный голод на селе,

и войну, и крик «Победа!»

и затих. А дед ему:

Ты со всеми заблудился,

но спасаться - одному!

И теперь меня послушай -

сон тебе затем и был,

чтобы дар безценный - душу,

ты, Иван, не загубил!

Так исполни ж волю эту!

Проплутавши столько лет

повернись, несчастный, к свету,

и иди, ползи на свет!

Крест взвали себе на плечи,

он тяжел, но ты иди,

чем бы ни был путь отмечен,

что б ни ждало впереди!

В чем же крест мой? Кто же знает?

На душе - один лишь страх!

Все Господь определяет,

всякий знак - в его руках.

Ты поймешь и не пугайся

ни судьбы, ни слов, ни ран…

Время близко. Собирайся.

Торопись. Иди, Иван!

Время близко… Ангел вскоре

вострубит на небесах,

и на всем земном просторе

воцарится Божий Страх.

Потекут людские реки -

царь и раб - к плечу плечом -

первый век с последним веком,

убиенный - с палачом.

И в суровой Книге Жизни

все про каждого прочтет

тот, кто нас для жизни вызвал,

тот, кто видел наперед.

И неверивший поверит,

проклиная страсть и плоть,

и Господь ему отмерит,

изречет ему Господь:

Где ты был, мой сын жестокий?

Я стучался в дверь твою.

Посылал к тебе пророков,

говорил про жизнь в раю,

исцелял тебя в болезни,

и в печали утешал,

ждал тебя… но безполезно…

Звал тебя, но ты не внял.

За твою больную душу

на Голгофе был распят

и просил… но ты - не слушал,

ты себе готовил - ад!

Ты прельщался красотою,

властью, славою земной,

ты смеялся надо мною,

путь избрав себе иной.

Ты презрел мои старанья,

поселив в душе разврат,

и грешил без покаянья,

и гордыней был объят.

Прожил, душу убивая

для утробы, словно зверь,

ни молитв, ни слез не зная…

Что же хочешь ты теперь?

В каждый храм, при построеньи,

Бог по Ангелу дает,

и находится в служеньи

в новом храме Ангел тот.

Он, безплотный и незримый

до скончанья века тут,

и, крылом его хранимы,

люди Богу воздают.

И молитвы, и обряды,

и причастий благодать -

под его небесным взглядом,

хоть его и не видать.

Даже если храм разрушен -

кирпичи да лебеда,

воли Божией послушен

Ангел будет здесь всегда.

И на месте поруганья,

где безбожник храм крушил,

слышно тихое рыданье

чистой ангельской души.

И в мороз, и в дождь, и в слякоть,

все грядущие года

будет бедный Ангел плакать

вплоть до Страшного Суда.

Был когда-то храм Успенья

на селе Петровский Скит,

полусгнившее строенье

до сих пор еще стоит.

Рухнул купол и приделы,

лишь бурьян да лебеда

в Божий храм осиротелый

поселились навсегда.

Как давно все это было,

позабыт и час, и день -

приезжало, приходило

из окрестных деревень

в церковь множество народа,

и исправно службы шли

до семнадцатого года…

А потом усадьбы жгли

и помещиков с попами

отправляли в «мир иной»,

пятилетними шагами

отмеряя рай земной.

«Счастья» вдоволь нахлебались,

слез - моря, а не ручьи!

Так, в итоге, оказались

и ни Божьи, и ничьи.

Ни земной, ни рай небесный,

а смертельная тоска

воцарилась повсеместно

и скрутила мужика…

От колхозного правленья,

где Иван сторожевал,

в сотне метров - храм Успенья,

запустенье и развал.

По ночам в окошко часто

сам Иван смотрел туда

равнодушно, безучастно,

и не думал никогда

ни про Веру, ни про Бога,

только, может, вспоминал,

с кем, когда и как он много

возле храма выпивал.

Не отыщешь места лучше -

на пригорке, у реки,

в будни, в праздник и с получки

дули водку мужики.

Жены к ночи их искали,

гнали с криком по домам:

Хоть бы церкву доломали,

чтоб вы меньше пили там!

Утихали ссоры, драки,

кратким был ночной покой…

и беззвучно Ангел плакал

над безпутностью людской.

Над остывшею землею

плыл предутренний туман,

тихо брел тропой лесною

изменившийся Иван.

Старцем мудрым потрясенный,

к жизни новой стал готов,

словно заново рожденный

человек - Иван Ростов.

Непонятной, чудной силой

изгнан был с души дурман,

Не во сне ль все это было?

Не во сне - шептал Иван.

Словом праведным согретый,

ощутил он Божий Страх,

и впервые в жизни этой

шел с молитвой на устах.

Пусть нескладно, неумело

смог ее произнести,

но наверх уже летела

просьба: - Господи, прости!

Стыд, раскаянье, тревога,

и надежда жить опять…

Боже правый… Как же много

можно сразу испытать!

Лесом, садом, огородом,

не взглянув по сторонам,

в темноте, перед восходом

он вошёл в свой сельский храм.

Он вошёл - и ужаснулся -

груды хлама, гниль, развал,

оступился, поскользнулся,

и… с размаху в хлам упал.

И о ржавый гвоздь-«двухсотку»

пол-лица избороздил,

кровь течёт по подбородку.

Боль и стыд. И нету сил.

Дождь за стенами закапал,

зашумел, дохнул грозой,

а Иван - сидел и плакал,

и смывалась кровь - слезой.

Где вы, прадеды и деды?

Где ты, род угасший мой?

Что ж мне в жизни только беды?

Что ж я брошенный такой?

Поднимитесь-ка стеною

все родные мужики,

полюбуйтесь-ка страною,

храмом, внуком без руки! -

Вдруг Иван запнулся словом

и наверх свой взгляд вознес -

Весь в крови, в венце терновом,

на него смотрел - Христос…

Все ушло, что было рядом, -

стены, звуки, хлам, разлад,

жизнь - исчезла, стала взглядом,

только взгляд, и - встречный взгляд.

Первый раз за полстолетья

в этой жуткой пустоте

человека взглядом встретил

Бог, распятый на Кресте

Невозможным оказалось

взгляд от взгляда отвести,

и тисками сердце сжалось

в мысли: - Господи, прости!

Если я не умираю -

смог Иван проговорить -

стыд свой знаю, грех свой знаю,

дай мне время искупить!

Нет руки - нельзя креститься,

дай же время, хоть чуть-чуть,

и сумеешь убедиться,

что к тебе лежит мой путь.

Не суди меня сурово,

если я по простоте

слишком прямо понял слово

о земном моем Кресте

Дня на три, иль больше даже,

из села Иван пропал…

Обнаружили пропажу -

ничего никто не знал!

Председатель в удивленьи,

как такое понимать? -

Кубик топчется в правленьи,

а Ивана - не видать!

Посылал домой к Ивану -

на двери висит замок.

Может, помер где-то спьяну

непутевый мужичок?

Хлебанул стакан отравы

И загнулся втихаря?

Обыскали все канавы,

все кусты. И все зазря.

Нет нигде… Опередила

всех Иванова кума:

Отыскался, вражья сила,

да беда, - сошел с ума!

Председатель сел в машину,

полсела - смотреть бегом

на редчайшую картину,

как людей берут в дурдом!

Побросали все, что можно,

прибежали стар и мал.

Только тихо, осторожно,

как бы он не осерчал.

И глазеют через щели:

Ну, чего он, буйный, да?

Бедный Ванька, неужели

к сумасшедшим навсегда?

Понависли виноградом

на забор и вдоль ворот,

председатель тоже, рядом.

Не подходит. Смотрит. Ждет.

Ваня-Ваня, после Клавы

безпросветно начал пить,

а мужчине без управы -

дважды два с ума сойтить!

Ну, чего там? Что он, ходит?

Да сидит, глядит во двор.

Ничего, спокойный вроде,

но в руке зажат топор!..

Посреди двора лежала

пара бревен - два дубка.

Встал Иван и для начала

топором на них слегка

снял кору, зачистил ровно

и одной своей левшой

стал тесать он эти бревна,

силясь телом и душой!

Раз за разом тяжелее,

все мелькал, взлетал топор,

словно не было важнее

дела в жизни до сих пор.

Словно что-то дорогое

для себя Иван творил…

Обтесал одно, другое,

хоть и выбился из сил,

хоть уже рука дрожала

и в ушах он слышал гул,

все ему казалось мало -

не присел, не продохнул.

Пропилил пазы ножовкой,

гвозди хитро зажимал

меж коленями и ловко

топором их в дуб вгонял…

А когда Иван поднялся,

весь народ качнулся с мест -

он устало улыбался,

сжав рукой огромный крест

И вот тут толпа застыла:

что спросить и что сказать?

Может, хочет на могиле

Крест у Клавы поменять?

Иль чего удумал спьяну,

может, руки наложить?

Председатель встал к Ивану,

понял: надо говорить.

Мы тебя везде искали,

между прочим, все село

от работы оторвали…

Что ж, скажи, произошло?

И Иван не стал таиться,

крест к забору прислонил,

посмотрел в людские лица -

никого не пропустил,

И сказал: - Родные люди!

Знаю вас не первый год.

Может, кто меня осудит,

может, кто-то и поймет.

Если чем-то провинился,

то простите - грех бывал…

И народу поклонился

и в молчаньи постоял.

Не подумайте, что спьяну

я несу какой-то бред.

Пить теперь совсем не стану,

вы уж верьте или нет.

Что случилось, то словами

передать я вряд ли б смог…

Просто понял, что над нами

был и есть, и будет - Бог!

Сколько было за плечами

и позора, и стыда,

но ведь есть Господь над нами,

спросит он, и что тогда?

…Дело каждого… Ну, словом,

я хотел вас всех просить:

может, церковь восстановим?

Может, легче станет жить?

И лишился дара речи

петроскитовский народ,

в удивленьи сжались плечи:

что с Иваном? Кто поймет?

Неужели так бывает?

Жил, ходил, и вот те на -

церковь строить зазывает!

И не будет пить вина?

Поначалу с подозреньем,

но тихонечко народ

уловил сердечным зреньем,

что Иван совсем не врет!

Что душевной теплотою

все слова его полны,

что Иван - за той чертою,

где притворства не нужны.

Чтобы стало все яснее,

расскажу вам, где я был.

Был я аж у Архирея,

с ним про церковь говорил.

Дал он нам благословенье

и сказал мне, что на храм

нужно власти разрешенье

и оплату мастерам.

Мастерам должны по праву

сколько нужно денег дать,

чтобы церковь - всем на славу!

Чтоб века могла стоять.

… Коль доверите мне это,

все пройду, всю жизнь отдам,

по копейке, а до лета -

соберу на Божий храм.

Ну а власть? Чего таиться!

Ей теперь на все плевать!

Ей задача - прокормиться,

что же нам от власти ждать?

Как хотите, так живите,

стройте вы хоть минарет,

только денег не просите -

будет весь ее ответ…

Вот мое такое слово…

Нам решать, коль все мы тут, -

отошел Иван, и снова

тишина на пять минут.

Тишина. И, как от боли,

крикнул ветхий старичок:

Аль не русские мы что ли?

Что тут думать! Прав Росток!

Сколько ж можно? В самом деле,

как же церковь не поднять?

Зашумели, загалдели,

стали предков вспоминать,

к председателю вопросы:

Разрешит, не разрешит?

Тот, как мальчик, шмыгнул носом:

Я и сам не кришнаит,

я, как все вы, здесь родился,

так чего мне против быть?

И Ивану б я решился

сборы денег поручить.

Что случилось с ним - не знаю,

словно вижу не его!..

Одного не понимаю,

крестдубовый - для кого?

Для меня! - Спокойно, строго,

вдруг Иван провозгласил.

Чтобы видно было Богу,

что и я свой крест носил…

У кого-то сердце сжалось,

кто - слезу смахнул тайком.

Лишь безродье ухмылялось

в стороне. Особняком.

Сколько странников ходило

и скитальцев по Руси!

Солнце ль голову палило,

дождь ли серый моросил -

шли, гонимые судьбою,

и в лаптях, и босиком,

то безлюдною тропою,

то проезжим большаком.

Шли с прошением в столицу

или с нищенской сумой,

богомолец шел молиться,

шел солдат с войны домой.

Каторжанин из Сибири,

погорелец без угла -

всем им крышей небо было,

и еда одна была -

хлеб да лук, да чья-то милость,

да вода из родника…

Мало что переменилось,

хоть сменялись, шли века.

Есть бумага сельсовета,

что «Ростов Иван ведет

сборы средств на храм, и это

поручил ему народ».

Мало ль что в пути случалось

поначалу и потом,

а бумага - выручала…

Так и шел Иван с Крестом

Так и шел… А что за этим?

Что за фразою простой?

Пробуждался на рассвете

то в стогу, то под кустом,

в старом брошенном сарае,

в чистом поле иль в лесу

с хрипом: «Боже, умираю!

Не смогу! Не донесу!»

Вновь и вновь шептал молитву,

целовал свой Крест, просил,

словно воин перед битвой,

и терпения, и сил.

Знал, что нет назад возврата,

Без Креста - спасенья нет,

коли тьмою все объято,

то иди, ползи на свет!

И неведомая сила

просыпалась в нем опять,

боль из тела уходила -

можно сесть, и можно встать.

И сухарь перед дорогой

в чистой луже размочить.

Вот и все, и слава Богу!

Если встал - то будешь жить!

Крест веревкой перетянут

через левое плечо,

снова версты дыбом встанут,

снова кровью истечешь,

снова рухнешь бездыханный…

Будешь жить? Не будешь жить?

Бедный Кубик, друг желанный

остается сторожить…

И пошла молва по свету

и достигла разных мест,

что живет в народе где-то

человек, носящий Крест

Кто дивился, кто пугался,

кто не верил… но потом

в душах тайно оставался

образ странника с Крестом

Кто он? Что? Какой судьбою

Крест ему достался тот?

Как же он, с одной рукою,

и зачем тот Крест несет?

Одинок ли он? В себе ли?

Есть ли дети или нет?

Почему он так поверил

В Божий Суд под старость лет?

Как должно житье земное

человека изломать,

чтоб решиться на такое,

чтоб таким вот странным стать!

Или все не так случайно

и какой-то смысл большой

и неведомая тайна

управляют той душой?

Так Иван - Ростов от рода -

славу тихую снискал

и почтение народа,

хоть и сам о том не знал...

Он тогда не знал о многом,

проходя из дома в дом,

за забором, за порогом

он встречал такой прием,

словно гостя дорогого,

ждали здесь с десяток лет,

ждали праведного слова

среди пьянства, смут и бед.

Впереди молва катилась

про того, кто Крест несет!

И у нас, у нас случилось!

К нам пришел, смотрите, вот!

Вот он, грязный и небритый,

Крест свой носит по дворам,

в каждый двор идет с молитвой,

собирает деньги в храм.

… И крестьяне подавали,

не скупясь, от всех щедрот,

хоть совсем не жировали,

а скорей - наоборот.

Просто каждому хотелось

дать Ивану этот грош:

не жилось теперь, не пелось,

пусть хоть будет храм хорош!

Нету счастья нам земного,

помолись, Иван, за нас!

… И стоял Иван сурово,

видя взгляд просящих глаз.

Я грешил на свете много,

а теперь вот сам молюсь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если все попросим Бога

за себя, за нашу Русь,

за грехи людские наши

и за весь позор и стыд -

неужели ж Он откажет,

неужели не простит?

В пояс кланялся, прощался,

Крест на плечи поднимал

и в дорогу отправлялся.

А куда - никто не знал…

Для людей Иван - не первый,

кто о Боге вел рассказ,

но… с такою крепкой Верой

все встречались первый раз!

Уходя на две недели,

возвращался точно в срок,

ковыляя еле-еле

под Крестом своим Росток.

Из забытых деревенек,

из неведомых краев

приносил немало денег

«сборщик средств» - Иван Ростов.

Все по счету без обмана

в сейф бухгалтер запирал

и подмигивал Ивану:

«Ты себе б хотя бы взял!»

На глазах Иван серьезнел:

«Даже словом не греши!

Тут же боль людей и слезы

во спасение души!

Не греши, пусть даже словом!..»

И шагал в свой старый дом-

полусогнутым, суровым,

с собачонкой и с Крестом.

Как он весь переменился!

Несмотря на все труды,

обязательно постился:

в пост - сухарь, стакан воды.

Брови стали как-то строже,

и лицом прозрачный стал,

но глаза - теплей, моложе,

значит, дух не увядал!

Земляки его спешили

обсудить накоротке:

И откуда столько силы

в неказистом мужике?

Как он жив - никто не знает,

все с Крестом, везде с Крестом,

и ведь денег собирает -

скоро сейф набьет битком!

…Отзимуем, глянешь, к лету

станем церкву возводить, -

и вздыхали: - Боже-светы,

может, легче будет жить…

Весь Петровский Скит гордился,

что у них - не где-нибудь -

человек такой явился,

что избрал тернистый путь.

И они свой храм построят,

и молва про этот храм

облетала все просторы -

быль со сказкой пополам.

И далеко слух гуляет,

что Ивана - Бог ведет,

и болящих исцеляет,

и покаяться зовет…

В сентябре, в райцентр пришедши,

встал Иван с Крестом, с сумой,

и услышал: - Сумасшедший!

Не позорь! Иди домой!"

Мимо люди шли в заботах,

щебетали воробьи,

а Иван вздохнул всего-то:

Дочи! Доченьки мои!

И глядел в родные лица

и хотел обнять, прижать,

И Иван обмяк, смутился:

Что ж не ездите домой?

Я один… мне как-то снился

сон про вас… такой чудной…

И замолк… к чему все эти

и слова, и разговор:

не его - чужие дети

на него глядят в упор!

И надменность у Наташи,

и у Таньки - едкий глаз:

Ты иди домой, папаша,

не позорь, ей-Богу, нас.

Каблучками застучали

и в толпе исчезли вновь -

без слезинки, без печали.

Плоть его. Родная кровь.

Долго ждал Иван парома,

вспоминал всю жизнь опять…

… Был мужик, хозяин дома,

Клава с ним - жена и мать.

Были дочки - всем на славу,

было счастье и покой.

И любил он нежно Клаву,

а потом… - случился сбой.

Городским бы можно было

и таиться, и скрывать,

но село - вовсю трубило,

все про всех умело знать!

Полюбила?

Полюбила! - молвит Клава без стыда.

Что Ивану делать было?

Начал пить. Пришла беда.

Столько лет Росток хвалился

и семьею, и женой,

тут те на - пришел, явился,

хахаль-махаль озорной!

Для начала разговора

мужика Иван побил,

и мужик уехал скоро -

знать, не сильно и любил.

Клава… Ладно… Согрешила…

Но помиримся! Простим!

Все пойдет, как раньше было,

ведь двоих детей растим!

Что? Чего ей не хватало?

Может, впрямь, любовь была?

Видел, чуял - тосковала,

изводилась - не жила.

Попривык Иван к стакану…

В поле раз сбирал «валки»

на комбайне - шнеком спьяну

и оттяпал полруки…

Инвалид в неполных сорок…

Как тут жить, семью тянуть?

Что ни день - то драки, ссоры,

поломалось, не вернуть!

И рвалась душа на части,

есть семья, и нет семьи,

крыша есть - уплыло счастье,

отсвистели соловьи…

Умерла, угасла Клава,

дочки в город подались…

Кто тут правый? Кто не правый?

Вот попробуй, разберись...

…Долго ждал Иван парома,

Переехал. Крест взвалил

и опять от дома к дому

ковылял. На храм просил.

В ноябре, на Златоуста,

завелась метель к ночи.

На селе темно и пусто,

все по хатам, у печи.

А метель свистит, дуреет,

воет, ставнями скрипит.

Хорошо, что печка греет!

Спи в тепле. Спокойно спи!

И уже поближе к ночи

сквозь привычный этот вой

одинокий, страшный очень,

появился вой другой.

Или волчий, иль собачий -

заунывно, тяжело,

да не вой - а кто-то плачет,

душу рвет на все село.

Жутковато. Темень. Полночь.

Ветер. Вой. Метель. Луна.

Но никто не звал на помощь -

знать, балует сатана…

Лишь назавтра, утром рано,

возле церкви, у берез

набрели на труп Ивана…

Рядом Крест, и мертвый пес…

И глядело исподлобья

все село без слез и слов.

Кто? Зачем? За что так подло?

Чем? Кому мешал Ростов?

… Взгляд открыт. На шее - рана.

Сумка. В сумке - ни гроша.

Расходитесь. Нет Ивана.

Отошла его душа.

На столе, в своем же доме,

он лежал - помыт, побрит,

их земляк, давно знакомый

однорукий инвалид.

Как положено, одели -

кто костюм, кто туфли дал.

Свечи тонкие горели.

Дед в углу Псалтирь читал.

На колхозной пилораме

СУДЬБА И ТВОРЧЕСТВО ПОЭТА.

— Юлия Ивановна, с горечью приходится констатировать, что имя Николая Мельникова до сих пор не-известно широкой читательской аудитории.
— Мне кажется, по нынешним временам это вполне естественно. Роль поэзии вообще девальвирована в современном мире, впрочем, как и искусства в целом.

— И всё же «поэт в России — больше, чем поэт», а значит, есть причины и надэпохальные. Ведь Николай был тем, кого без преувеличения можно назвать совестью нации. Так что же, голос совести — глас вопиющего в пустыне?

— Вопрос риторический. Но, конечно, чтобы услышать этот голос, нужно по крайней мере иметь мужество хотеть его услышать. А сытое обывательское самодовольство во все времена заглушало этот голос. Иными словами, необходимо обладать некой жаждой — жаждой жить не хлебом единым…

— Из российской глубинки. Николай родился и вырос в деревне на Брянщине. Был он очень одарённым ребёнком и в 6 лет мечтал только об одном — скорее бы в школу. Получив отказ быть принятым в шестилетнем возрасте, маленький Коля так плакал, что директор школы сжалилась над ним, и 1 сентября он пошёл в первый класс, а через полгода был переведён во второй.

Но вскоре случилась беда: Коля попал в аварию, чудом оставшись в живых. Шрам — память о той трагедии — с тех пор всегда будет заметен на его лице. Жизнь его очень изменилась. Родители больше не пускали его гулять со сверстниками, и он вынужден был оставаться дома. Дома он начинает рисовать, писать стихи, но главное — много читает. А читая, представляет себя героем прочитанных книг...

— Тогда же возникла мечта о сцене?

— Да, и не просто о сцене, а о сцене московской. В шестнадцать лет он отправляется в Москву, чтобы поступать в Щукинское училище. И… проваливается. Расстроенный, он шёл по улицам и сочинял своё первое московское стихотворение:

Москва меня не поняла,

Москва меня не приняла...

Напрасны все желания,

Напрасны все мечты.

И больно мне и стыдно мне,

Слоняясь под витринами,

Тонуть в непонимании

Московской суеты.

— Пришлось отступиться?

— Нет. Видимо, так больно и стыдно ему было, что он делает вторую попытку, на этот раз успешно. В шестнадцать — он студент Государственного института театрального искусства имени Луначарского. Конечно, сначала было непросто. В Москве у Коли не было ни друзей, ни знакомых. Родные остались в Брянской области.

Но в ГИТИСе начинается совсем другая — наполненная, интересная жизнь. Уже на втором курсе ему предложили сняться в настоящем большом кино. К 40-летию Победы на экраны должен был выйти фильм «Батальоны просят огня», и Коле там предстояло сыграть роль офицера Ерохина. Но вот только ему — восемнадцать. И вместо офицера Ерохина на экране он становится рядовым Мельниковым в жизни. Потом, в армии, они всей ротой смотрели этот фильм, где Николай всё-таки успел сняться в роли солдата...
Служба у Николая была тяжёлая. Он служил на зоне. Впоследствии в своей повести «Щепки» он напишет: «Служить мне пришлось на Северном Урале, там, где семь месяцев в году зима с сорокаградусными морозами, где одни мужики водят на работу других под автоматами».

Поэт Н. Мельников. Портрет работы И. Сушенка.

— С творчеством Коля не расставался никогда. Вот, кстати, что писали о нём местные газеты: «Жёлтый свет софитов выхватывает фигуру солдата в ладно пригнанной гимнастерке. Он невысокого роста, но не выглядит маленьким на просторной сцене. Напротив, его сильный, уверенный голос, взмывая вверх, заполняет собой всё вокруг, отчего солдат кажется больше и значительнее. Светлые волосы разметались по лбу, а в широко открытых глазах едва заметна лукавинка, словно он приговаривает: “Э, брат, всё не так-то просто”. Будто настоящий Василий Тёркин стоит перед публикой».

Возвратившись из армии, Николай заканчивает ГИТИС как актёр и режиссёр, поступает в аспирантуру. Потом началась работа в московских театрах...

— Получается, его творческий расцвет пришёлся на довольно чёрный период в истории нашей страны — я имею в виду начало 90-х. Насколько мне известно, в то время он был дружен с Николаем Бурляевым, хорошо знал Игоря Шафаревича — выдающегося математика и мыслителя.

— Да. В начале 90-х Николай знакомится с известным актёром и режиссёром Бурляевым и принимает активное участие в создании Международного кинофестиваля «Золотой Витязь». Работает директором кинофестиваля. Вся организационная работа легла тогда на его плечи. Но тогда же он находит время снимать кино, и за документальный фильм «Игорь Шафаревич. Я живу в России» становится лауреатом фестиваля с такой формулировкой: «За гражданскую позицию и пробуждение национального самосознания».

Гражданскую позицию Николая замечают и принимают на работу в Государственную Думу. Времени для творчества у него не остаётся совсем. Он постоянно что-то организовывает.

— Но, как я поняла, несмотря на свою активную гражданскую позицию, Николай быстро осознал, что никакое резонёрство, никакие митинги и лозунги ничего не изменят в нашей жизни без реально сплачивающей идеи — идеи, проходящей не через глотки и умы людей, а через их сердца.

— Действительно, в то смутное время, когда каждый доказывал свою правоту на баррикадах, Николай был одним из первых, кто призывал прежде всего к единению. Этот призыв звучит и в его творчестве. Так, совершенно недвусмысленно он слышен в стихотворении «Гражданину», вошедшему в антологию русской поэзии XX века.

Твой враг — раскол, далёкий, вековой,

И если в душах нету единенья —

Ликует он, и тщетен подвиг твой

На поприще «российского спасенья».

— Но вокруг чего объединяться? Тогда и сегодня говорят о создании так называемой новой идеологии, в то же время модным стало выражение «Россия, которую мы потеряли». А может быть, наоборот — она нас потеряла? Может, не нужно ничего изобретать, нужно только себя обрести?

— В том же стихотворении Николай даёт ответ на этот вопрос:

Твоя Россия… Думая о ней,

Уберегись соблазнов и обманов:

Одна молитва может быть сильней,

Чем целый митинг с сотней горлопанов

На мой взгляд, любые искусственные умозрительные построения — всегда вместоверие. Вы правы, нам не нужно ничего заимствовать и изобретать. Наше сокровище — это наше сердце. Идея созерцающего сердца — это и есть «русская идея», о которой в своё время так проницательно писал Иван Ильин.

Идея эта очень простая: она утверждает, что главное — любовь! Только любовью строится наша совместная жизнь на земле. Вообще в самой основе нашей жизни всегда лежал принцип лада. Созерцающее сердце — это сочувствующее сердце. Поэтому русский человек стремится и умеет примирить порой непримиримое. Может быть, от этой своей лояльности ко всему и вся он и страдал всегда больше других…

Ещё одна важная мысль есть у Ильина, помогающая нам понять самих себя: без веры русский человек становится пустым существом. Воля и ум русского человека приводятся в движение только любовью и верой.

— Что, собственно, с такой убедительной силой и простотой показал нам Николай в своей поэме «Русский Крест».

— Знаменательно, что написана эта выстраданная Николаем поэма была буквально за семь дней, которые он провёл в больнице после президентской выборной кампании в 1996 году. Мысленно же Николай работал над ней семь лет.

— А что же раньше ему мешало её записать?

— Этот же вопрос задавали ему тогда друзья. А он отвечал: «Да времени же не было. А в больнице был стол, стул, и главное — никто не отвлекал.»

— Главный редактор нашего журнала, присутствовавший на вечере памяти Николая Мельникова, отметил, по-моему, очень важную вещь: «Русский Крест» даёт, наконец, ответ на пресловутый некрасовский вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» Ответ прямо противоположный натужным попыткам свести «народное счастье» к земным, внешним благам. — Не своей, человеческой, правды ищет сердце русского человека, но — Божией.

— Это так. Иными словами, сердце его живёт не по пословице «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше», а любовью к Кресту. Только приняв и полюбив свой крест, русский человек действительно обретает себя. (Видите, опять идея сердца — мы никуда не можем от неё уйти.) Не какой-то абстрактной, внешней свободы ищет оно, но внутренней, настоящей свободы, неподвластной никаким внешним стихиям. Именно такой свободой дышит и русское Православие. Его суть — не законническая, не морализующая, но побуждающая нас к живому диалогу с Богом, что называется, хождению пред лицем Божиим. Отсюда, между прочим, русская терпимость к иноплеменным и иноверным.

Но при этом, согласитесь, поэма лишена упаднических, безысходных настроений. Ведь с Креста не сойти, но и Воскресение неизбежно!

— Как ни странно, несмотря на, в общем-то, трагический сюжет и острую, пронизывающую всё повествование боль, общее звучание, пафос поэмы остаётся светлым, жизнеутверждающим.

—Да, это так. Кстати, пользуясь случаем, не могу не высказать особую сердечную благодарность и признательность близкому другу Николая — художнику Игорю Сушенку. Они подружились еще в юности. Колю и Игоря можно назвать духовными братьями, настолько похоже их восприятие действительности. Достаточно сказать, что по просьбе Коли Игорь написал иллюстрации к поэме «Русский Крест», которые стали составной частью его большого художественного полотна «Кому низ, кому верх».

В свою последнюю весну 2006 года Николай посетил Оптину Пустынь, чтобы провести там Великий пост. И там весной он пишет стихотворение с названием «Осень», видимо предчувствуя, что жить ему осталось совсем немного.

— А что привело его именно в Оптину?

— Его поэма «Русский Крест». Кто-то из паломников привёз поэму схиигумену Илию. И старец, прочитав её, решил непременно познакомиться с автором. Он пригласил Николая к себе и на протяжении нескольких лет окормлял и поддерживал его.
О поэме старец говорил: «Не следует рассматривать “Русский Крест” как историю одной деревни. Это поэма о всех нас, в безверии погибающих и из руин возрождающихся.

Старец схиигумен Илий и поэт Николай Мельников.

— Юлия Ивановна, а как в дальнейшем складывалась творческая судьба Николая?

— К середине 90--х он становится известным, его приглашают на радио «Резонанс» ведущим молодёжной программы. Название родилось само собой: «Мельница» — он же Мельников. Но Николай не представлял себя ведущим программы в развлекательном ключе. Получались глубокие познавательные передачи о выдающихся современниках, на которых он хотел ориентировать подрастающее поколение. Одна из них была посвящена Игорю Талькову. Накануне эфира Николай поехал к маме Игоря, Ольге Юльевне, чтобы взять интервью. Она много рассказывала о сыне, а на прощанье Николай оставил ей свою книгу — поэму «Русский Крест». На следующий день Ольга Юльевна нашла его через общих знакомых. Она говорила: «У меня ведь такой поэт был, а я и не представляла. Он одной крови с моим Игорем».

Он действительно был одной крови с так мало прожившими и невероятно одаренными русскими поэтами… И, как и они, он предчувствовал свой ранний уход, за девять лет до кончины написав стихотворение «Упаду и усну». (Он даже предсказал месяц своего ухода. В стихотворении есть строки «Где холодный погост утопает в черёмухе белой...» Черемуха бывает белой, когда цветет, только в мае, и Николая, спустя девять лет, не стало в мае.)
А пока, летом 1998 года, в стране объявлен конкурс на новый вариант текста Гимна России. И Николай Мельников предлагает свой. Он находит хор, находит студию, и в назначенный день все собираются у Музея имени Глинки, чтобы сделать запись гимна. И певцам, и звукорежиссеру так понравился текст Николая Мельникова, что все работали абсолютно беcплатно.

В тяжёлых трудах и сраженьях с врагами

Смогла устоять Ты за тысячу лет.

И знамя Отечества реет над нами

Как символ былых и грядущих Побед!

Передачу «Мельница» закрыли через полгода, объяснив это тем, что молодых нужно развлекать, а воспитать могут и дома.

Но Николай Мельников уже известен как радиоведущий, его принимают на «Народное радио», где он создает программу «Воин во Христе» для тех, кто верит в возрождение великой России. Конечно, гостями в студии были не только военные, а все, кто, каждый на своем поприще, служил Родине. Программу эту закрыли тоже ровно через полгода.

— Юлия Ивановна, не секрет, что именно Вы стали прототипом героини повести «Сопрано», которую Николай Вам и сыну Григорию посвятил. Ваш союз — это тандем двух творчески одарённых людей. Могли бы Вы развенчать прочно укоренённый в умах стереотип, утверждающий невозможность гармонии в подобных парах?

— Могу. И рецепт очень прост, как всегда. Кажется, Экзюпери его сформулировал:истинная любовь — это когда смотрят не друг на друга, а в одну сторону…

— Говорят, Николай обладал необыкновенным артистическим талантом?

— Николай вообще был разносторонне одарённой личностью. Когда его приглашали выступать на литературных вечерах, на встречах с писателями, то, как правило, именно его выступления становились кульминацией этих вечеров. В зале равнодушных не оставалось, публика его буквально боготворила. А коллеги... Некоторые подчас завидовали. И потом он недоумевал, почему вдруг двери закрывались перед ним. Можно только представить, насколько эмоционально тяжело ему было.

А ещё он писал потрясающие пародии и сам блистательно исполнял их, но никогда не делал этого со сцены за деньги. Ему говорили: «Ты же будешь лучшим в “Аншлаге”, тебя узнает вся страна!» А он отвечал: «Я не могу, я же написал «Русский Крест».

Он сам выбрал свой путь…

P.S. 24 мая 2006 года ранним утром в городе Козельске на автобусной остановке был обнаружен Николай Мельников. Он сидел на скамейке, и взгляд его широко открытых голубых глаз был устремлен куда-то в неведомую даль. Водителям стоявших неподалеку машин показалось, что всё-таки что-то неестественное было в этом взгляде. Видимых ран на сидевшем не было... Не было также ни денег, ни документов, ни мобильного телефона, ничего... Только в кармане куртки обнаружили удостоверение члена Союза писателей России.

Вдова Николая Мельникова актриса Юлия Рудакова с матушкой Николаей, настоятельницей Свято--Николаевского Черноостровского монастыря, и сыном Григорием.

Николай Мельников Русский Крест

24 мая 2006 г. в г. Козельске был убит пронзительный русский поэт Николай Мельников, автор потрясающей поэмы "Русский крест", написанной с огромной верой в русский народ, надеждой и любовию.
За последнее время в России не было написано ничего сильнее по силе и духу. При чтении "Русского креста" невольно наворачиваются слезы. Это плачет душа. Поражает в самое сердце простота и глубина слова, оно зовет и вдохновляет. Россия просыпается, прозревает - поэтому плачет душа слезами покаяния.
Так примите р. Б. Николая. Он ушел, а нам оставил "Русский крест" с верой, надеждой и любовию.

Вадим ЦЫГАНОВ

"24 мая на 41-м году жизни скоропостижно скончался русский поэт, член Союза писателей России, лауреат литературной премии имени А. Фатьянова Николай Алексеевич МЕЛЬНИКОВ. Человек чрезвычайно одарённый: режиссёр, актёр, художник, главным делом своей теперь уже очень короткой жизни он считал поэзию. Всё его творчество, так или иначе, было связано с жизнью родной Брянщины, трагедией русского села. Широко известно его стихотворение «Поставьте памятник деревне…», ставшее замечательной песней, и поэма «Русский крест». Согласно завещанию Николай Мельников был похоронен на погосте родного села"
"Литературная газета", май 2006 г.

РУССКИЙ КРЕСТ

Ровно в полночь, торопливо

Петухи прервали спор,

И изломанная ива

Перестала бить забор.

Лунный свет во тьме рассеян,

Тишина окрест звенит,

Спит земля, и вместе с нею

Спит село Петровский Скит.

Что налево, что направо -

Ни души, ни огонька,

Лишь в тумане, как отрава,

Льется вкрадчиво река,

Лишь мышиное гулянье

Соберется у ворот,

Да невнятное мерцанье

Вдоль по кладбищу пройдет.

Под покровом тихой ночи

Тени бродят без следа

И недоброе пророчат,

Будто ждет людей беда.

Что вы, тени, расходились?

Не пугайте кратких снов:

Эти люди утомились

И от бед, и от трудов.

Местный сторож, однорукий

Инвалид Иван Росток

Протрезвился, и от скуки

Кисло смотрит на восток.

Не спеша дымит махоркой,

Сам себе бубнит под нос

О крестьянской доле горькой,

Про судьбу и про колхоз.

Что он видел в этой доле

За полста ушедших лет,

Кроме пыли, кроме поля

Да картошки на обед?

Кроме плуга и навоза -

Воровство и беспредел

Председателей колхоза,

Вот и весь его удел.

Что мечталось - не случилось,

Что хотелось - не сбылось,

Что имелось - погубилось,

Пролетело, пронеслось.

И какою-то беспутной

Жизнь представилась ему -

Неспокойно, неуютно

И на сердце, и в дому...

“Сын” потрепанной фуфайки,

“брат” изношенных сапог

Жил открыто, без утайки,

Но без водки жить не смог.

Все отдаст из-за сивухи,

Все сменяет на стакан

Бывший пахарь, бывший ухарь,

Ныне спившийся Иван.

За лесами, робко-робко

Обозначился восход,

Словно узенькая тропка,

По которой день придет.

Разольется день с востока,

Как из крынки молоко,

И от этого потока

Станет просто и легко.

И когда пастух крикливый

Уведет в луга коров,

Встань, мужик, и будь счастливый,

Все забудь и будь здоров!..

А пока что, среди ночи,

Повздыхавши обо всем,

Сник Иван, зажмурил очи

И на миг забылся сном.

И на миг он стал спокоен

И увидел он во сне,

Как летел Великий Воин

На невиданном коне.

Оставляя за плечами

Семицветную дугу,

Он лучами, как мечами,

Бил по страшному врагу.

В жуткой схватке все смешалось

И исчезло, как пришло,

Только радуга осталась

Да родимое село.

К удивленью, вслед за этим

Появились у окна

Дом покинувшие дети

И покойница жена.

Хохоча, на лавку сели,

Как немало лет назад,

Как когда-то, в самом деле,

Всей семьей сидели в ряд.

Хоть Иван без них негретый,

Хоть Иван без них зачах,

Дочки - ладно, дочки - где-то

При мужьях и при харчах.

Хоть ему с одной рукою

Даже ужин не сварить,

Значит, просто не достоин,

Значит, так тому и быть,

Но жена! Свиданья с нею

Долго ждал Иван Росток:

Эти руки, эту шею,

Этот выцветший платок

Он лелеял от забвенья

В изболевшейся душе,

Чтобы вымолить прощенье

Запоздалое уже...

Было ль, нет? Исчезли разом

Воин, дочки и жена,

Отогнав виденья сна,

О себе напомнил разум.

Что? Куда? К чему конкретно

Применить свой вещий сон?

Для Ивана - безответно,

Не силен в разгадках он.

От восхода до заката

Сам не свой ходил Росток,

Будто слышал зов куда-то,

А куда - понять не смог.

Выпил меру самогона -

Ни в какую не берет,

Не берет, и нет резона

Заливать его в живот.

Получить в ответ совет?

Много лиц, но только - лица,

Пониманья в лицах нет.

У людей одни заботы:

Чтобы вовремя вспахать,

Чтоб колхозные работы

Со своими совмещать.

Посевная, косовица,

Жатва - круглый год страда,

И нельзя остановиться.

Льется время, как вода.

Льется время... Век двадцатый

Отплясался на стране,

И стоят все те же хаты,

Поредевшие вдвойне.

В хатах тихо меркнут люди,

Обнищавшие втройне,

И не знают, что же будет

В их деревне, в их стране.

Принужденье и обман,

Как тяжелые оковы,

Крепко спутали крестьян.

Ни вздохнуть, ни просветлиться,

На Москву - тяжелый взгляд,

Словно враг засел в столице

И ничтожит все подряд...

Но страшней, чем пораженье,

Хуже хаоса в стране -

Злое, тихое вторженье

В душу русскую извне

Постепенно, год от года

Все подлее и сильней

Заражение народа

Грязью новых смутных дней!

Кто их звал? Газеты звали,

И теперь уж треть села

Тех, кто долго разъезжали

В тщетных поисках угла.

Поначалу осмотрелись,

Получили “стол и дом”,

И - понравилось, пригрелись,

Но не стали жить трудом.

Словно мусор в полноводье,

Их несло, и принесло -

Непонятное “безродье”

В наше русское село.

Ничего им здесь не свято -

Ни родных тебе могил,

Ни сестры тебе, ни брата,

И живи, как раньше жил.

Раньше пил - и здесь не бросишь,

Где-то крал - кради опять!

Что ты вспашешь? Что накосишь?

Не приучен ты пахать!

Как-то быстро и беспечно

Мой народ к тебе привык,

И к твоим похмельям вечным,

И к повадкам, и язык

Твой блатной не режет слуха,

И тебе же продает

Полунищая старуха

Самогон, и тем живет.

Но никто не ужаснется

И руками не всплеснет,

И безумью поддается

Всеми брошенный народ.

Никого не удивляет

То, что даже бабы сплошь

По неделям запивают,

Унося последний грош...

В плодородные угодья

Заселяется сорняк.

Тихо делает “безродье”

То, чего не может враг.

Сколько ж это будет длиться -

Молодой, в расцвете лет,

Не нашел опохмелиться

И покинул белый свет?

И при всем честном народе

В борозду, к земле упал.

Был ты весел, всем угоден...

Но ушел... Сгорел... Пропал...

А вослед тебе, без счета,

Души новые летят...

Что потом, в конце полета?

Что там? Рай? Иль снова ад?

Неприкаянные дети,

Без тепла и без царя

Вы помыкались на свете

И ушли. За так. Зазря.

Без креста, без покаянья,

И кому теперь нужны

Ваши мысли и страданья,

Ваши слезы, ваши сны?

Слез Россия не считает -

Все века в слезах живет...

Но уже заметно тает

Несгибаемый народ.

Средь густых лесов посеян,

За селом Петровский Скит

Хутор деда Федосея

В одиночестве стоит.

Редко здесь бывают люди,

С давних пор заведено -

Только филин деда будит,

Только ель стучит в окно.

Нелюдимым, отрешенным,

Без зарплат и без аптек,

По другим - своим законам -

Прожил он свой долгий век.

Про него судачат много,

Языками нёбо трут:

Или очень верит в Бога,

Или он колдун и плут?

Ничего не зная толком,

Кто-то брякнул, что не раз

Дед прикидывался волком

И скулил в полночный час...

Как же глупо Федосея

В злых деяниях винить,

Если вся твоя Расея

Начинает к ночи выть!

От безвыходности постной

Бьется в стену головой

И несется в черный космос

Тихий, скрытый, черный вой.

День прошел. И почему-то -

Лежа, глядя в потолок,

Вдруг решил сходить на хутор

Опечаленный Росток.

Сон ночной его терзает,

Сон покоя не дает.

Может, дед хоть что-то знает,

Может, дед чего поймет?

Кубик - пёс, душа родная,

Подскочил, вильнул хвостом,

И, друг дружку охраняя,

В темный лес пошли вдвоем.

А в лесу, ну как живые,

То вздыхают, то скрипят

Вековые, смоляные

Сосны ноченьку не спят.

Перепуганная птица

Из-под ног, взлетев, орет,

Фу ты, ё, - Иван храбрится,

Бедный Кубик чуть идет.

Наконец и хутор. Вот он -

Дом, а в доме тусклый свет,

Будто ждет и сам кого-то,

Сам не спит столетний дед.

Приготовился для встречи -

Двери настежь, свет в проем,

Добрый вечер!

Уж не вечер!

Заходите с Богом в дом!

Дверь закрылась за Иваном,

И в глаза ему глядит

Дед в рубахе домотканой

С медным Спасом на груди.

Борода - белее мела,

Ясный взгляд из-под бровей...

И Иван глядит несмело,

Как живет затворник сей.

Печь в побелке, всюду чисто,

Все отмечено трудом,

И неведомый, душистый,

Запах трав укутал дом.

Мирно теплится лампада,

Ряд иконок в рушнике -

Все по-русски, все как надо

И в избе, и в старике.

Отлегли с души тревоги,

Все как будто ничего...

Молвит дед: “Теперь, с дороги

Выпьешь чаю моего!”

Подает Ивану кружку,

И Иван, одной рукой,

Поудобней взяв за дужку

Раз глотнул! глотнул другой!

Что случилось, непонятно,

Но буквально с двух глотков

Повернулась жизнь обратно -

В юность, в детство,

В глубь веков!

Вкус невиданный и редкий,

Запах сотен, тысяч трав

Уносил к далеким предкам,

Душу трепетом объяв.

Не Россия - Русь Святая

Открывалась все ясней,

Благолепие являя

Мужику из наших дней!

И заныло, застонало,

Болью сердце изошло -

Вот чего оно искало!

Вот бы где себя спасло!

Но давно пути закрыты

В тот святой, забытый край, -

Проживай, как раб забитый,

Как собака - умирай!

И сидит, ошеломленный,

“обокраденный” Росток -

Жил всю жизнь всего лишенный,

И не знал, чего он мог!

И не знал, какие силы

Потерял народ его,

Потому что хитро скрыли

В “Богоносце” - Божество.

Два глотка - такая малость,

Трав целебных волшебство,

Но в Иване не осталось

От Ивана ничего!

Ты пришел просить совета,

Тихо начал Федосей-

Что придешь, я знал про это,

Был мне знак на случай сей.

Коль ты здесь, то слово в слово

Слушай все, что знаю я...

Род твой суть - Петра Ростова,

От него пошла семья.

Кто он - мы уже не знали,

Это - тьма веков хранит,

Но селу названье дали

В честь него - Петровский Скит.

Говорят, что все Ростовы

Ростом были велики,

Лошадиные подковы

Гнули эти мужики!

Толк в крестьянстве понимали,

Жили Верой и трудом,

И Отечество спасали,

Если враг врывался в дом.

Божий крест несли со всеми...

Кто же думал, что потом,

Изойдет Ростовых племя, -

Станет пьяненьким... Ростком!

Дед вздохнул. Иван смутился,

Низко голову склонил,

А на улице томился

Бедный Кубик. И скулил.

Сон я видел...

Разумею,

Что Господь тебе явил

Бой Георгия со Змеем -

Бой святых и черных сил!

Прожил ты почти полвека

И не знал, что каждый час

Бой идет за человека,

Бой за каждого из нас!

Бой все явственней и злее -

Тьма на Свет сбирает рать,

Но когда повергнут Змея,

Где ты будешь обитать?

Ты! Иван, себя забывший!

Бивший бедную жену!

Никудышный, все пропивший,

Шел ты медленно ко дну!

Заплутался, загрешился,

Но Господь тебя смирил -

Спьяну ты руки лишился,

Той руки, которой бил!

Так теперь всю жизнь влачиться,

В одиночку куковать,

Ни работать, ни креститься,

И родных не приласкать...

Дед замолк. И сразу, сходу,

Будто палками побит,

Дал Иван себе свободу -

По-ребячески, навзрыд,

Слезы лил, вздыхая тяжко,

И рукав его рубашки

Очень скоро мокрым стал.

Под иконами, рыдая,

Не стесняясь никого,

Никого не обвиняя,

Вспоминая жизнь свою:

И жену в цветастой блузке,

И детей, и всю семью,

И отца, и мать, и деда,

Страшный голод на селе,

И войну, и крик “Победа!”

И затих. А дед ему:

Ты со всеми заблудился,

Но спасаться - одному!

И теперь меня послушай -

Сон тебе затем и был,

Чтобы дар бесценный - душу,

Ты, Иван, не загубил!

Так исполни ж волю эту!

Проплутавши столько лет

Повернись, несчастный, к свету,

И иди, ползи на свет!

Крест взвали себе на плечи,

Он тяжел, но ты иди,

Чем бы ни был путь отмечен,

Что б ни ждало впереди!

В чем же крест мой? Кто же знает?

На душе - один лишь страх!

Все Господь определяет,

Всякий знак - в его руках.

Ты поймешь и не пугайся

Ни судьбы, ни слов, ни ран...

Время близко. Собирайся.

Торопись. Иди, Иван!

Время близко... Ангел вскоре

Вострубит на небесах,

И на всем земном просторе

Воцарится Божий Страх.

Потекут людские реки -

Царь и раб - к плечу плечом -

Первый век с последним веком,

Убиенный - с палачом.

И в суровой Книге Жизни

Все про каждого прочтет

Тот, кто нас для жизни вызвал,

Тот, кто видел наперед.

И неверивший поверит,

Проклиная страсть и плоть,

И Господь ему отмерит,

Изречет ему Господь:

Где ты был, мой сын жестокий?

Я стучался в дверь твою.

Посылал к тебе пророков,

Говорил про жизнь в раю,

Исцелял тебя в болезни,

И в печали утешал,

Ждал тебя... но бесполезно...

Звал тебя, но ты не внял.

За твою больную душу

На Голгофе был распят

И просил... но ты - не слушал,

Ты себе готовил - ад!

Ты прельщался красотою,

Властью, славою земной,

Ты смеялся надо мною,

Путь избрав себе иной.

Ты презрел мои старанья,

Поселив в душе разврат,

И грешил без покаянья,

И гордыней был объят.

Прожил, душу убивая

Для утробы, словно зверь,

Ни молитв, ни слез не зная...

Что же хочешь ты теперь?

В каждый храм, при построеньи,

Бог по Ангелу дает,

И находится в служеньи

В новом храме Ангел тот.

Он, бесплотный и незримый

До скончанья века тут,

И, крылом его хранимы,

Люди Богу воздают.

И молитвы, и обряды,

И причастий благодать -

Под его небесным взглядом,

Хоть его и не видать.

Даже если храм разрушен -

Кирпичи да лебеда,

Воли Божией послушен

Ангел будет здесь всегда.

И на месте поруганья,

Где безбожник храм крушил,

Слышно тихое рыданье

Чистой ангельской души.

И в мороз, и в дождь, и в слякоть,

Все грядущие года

Будет бедный Ангел плакать

Вплоть до Страшного Суда.

Был когда-то храм Успенья

На селе Петровский Скит,

Полусгнившее строенье

До сих пор еще стоит.

Рухнул купол и приделы,

Лишь бурьян да лебеда

В Божий храм осиротелый

Поселились навсегда.

Как давно все это было,

Позабыт и час, и день -

Приезжало, приходило

Из окрестных деревень

В церковь множество народа,

И исправно службы шли

До семнадцатого года...

А потом усадьбы жгли

И помещиков с попами

Отправляли в “мир иной”,

Пятилетними шагами

Отмеряя рай земной.

“Счастья” вдоволь нахлебались,

Слез - моря, а не ручьи!

Так, в итоге, оказались

И ни Божьи, и ничьи.

Ни земной, ни рай небесный,

А смертельная тоска

Воцарилась повсеместно

И скрутила мужика...

От колхозного правленья,

Где Иван сторожевал,

В сотне метров - храм Успенья,

Запустенье и развал.

По ночам в окошко часто

Сам Иван смотрел туда

Равнодушно, безучастно,

И не думал никогда

Ни про Веру, ни про Бога,

Только, может, вспоминал,

С кем, когда и как он много

Возле храма выпивал.

Не отыщешь места лучше -

На пригорке, у реки,

В будни, в праздник и с получки

Дули водку мужики.

Жены к ночи их искали,

Гнали с криком по домам:

Хоть бы церкву доломали,

Чтоб вы меньше пили там!

Утихали ссоры, драки,

Кратким был ночной покой...

И беззвучно Ангел плакал

Над беспутностью людской.

Над остывшею землею

Плыл предутренний туман,

Тихо брел тропой лесною

Изменившийся Иван.

Старцем мудрым потрясенный,

К жизни новой стал готов,

Словно заново рожденный

Человек - Иван Ростов.

Непонятной, чудной силой

Изгнан был с души дурман,

Не во сне ль все это было?

Не во сне - шептал Иван.

Словом праведным согретый,

Ощутил он Божий Страх,

И впервые в жизни этой

Шел с молитвой на устах.

Пусть нескладно, неумело

Смог ее произнести,

Но наверх уже летела

Просьба: - Господи, прости!

Стыд, раскаянье, тревога,

И надежда жить опять...

Боже правый... Как же много

Можно сразу испытать!

Лесом, садом, огородом,

Не взглянув по сторонам,

В темноте, перед восходом

Он вошел в свой сельский храм.

Он вошел - и ужаснулся -

Груды хлама, гниль, развал,

Оступился, поскользнулся,

И... с размаху в хлам упал.

И о ржавый гвоздь -”двухсотку”

Пол-лица избороздил,

Кровь течет по подбородку.

Боль и стыд. И нету сил.

Дождь за стенами закапал,

Зашумел, дохнул грозой,

А Иван - сидел и плакал,

И смывалась кровь - слезой.

Где вы, прадеды и деды?

Где ты, род угасший мой?

Что ж мне в жизни только беды?

Что ж я брошенный такой?

Поднимитесь-ка стеною

Все родные мужики,

Полюбуйтесь-ка страною,

Храмом, внуком без руки! -

Вдруг Иван запнулся словом

И наверх свой взгляд вознес -

Весь в крови, в венце терновом,

На него смотрел - Христос...

Все ушло, что было рядом, -

Стены, звуки, хлам, разлад,

Жизнь - исчезла, стала взглядом,

Только взгляд, и - встречный взгляд.

Первый раз за полстолетья

В этой жуткой пустоте

Человека взглядом встретил

Бог, распятый на Кресте

Невозможным оказалось

Взгляд от взгляда отвести,

И тисками сердце сжалось

В мысли: - Господи, прости!

Если я не умираю -

Смог Иван проговорить -

Стыд свой знаю, грех свой знаю,

Дай мне время искупить!

Нет руки - нельзя креститься,

Дай же время, хоть чуть-чуть,

И сумеешь убедиться,

Что к тебе лежит мой путь.

Не суди меня сурово,

Если я по простоте

Слишком прямо понял слово

О земном моем Кресте

Дня на три, иль больше даже,

Из села Иван пропал...

Обнаружили пропажу -

Ничего никто не знал!

Председатель в удивленьи,

Как такое понимать? -

Кубик топчется в правленьи,

А Ивана - не видать!

Посылал домой к Ивану -

На двери висит замок.

Может, помер где-то спьяну

Непутевый мужичок?

Хлебанул стакан отравы

И загнулся втихаря?

Обыскали все канавы,

Все кусты. И все зазря.

Нет нигде... Опередила

Всех Иванова кума:

Отыскался, вражья сила,

Да беда, - сошел с ума!

Председатель сел в машину,

Полсела - смотреть бегом

На редчайшую картину,

Как людей берут в дурдом!

Побросали все, что можно,

Прибежали стар и мал.

Только тихо, осторожно,

Как бы он не осерчал.

И глазеют через щели:

Ну, чего он, буйный, да?

Бедный Ванька, неужели

К сумасшедшим навсегда?

Понависли виноградом

На забор и вдоль ворот,

Председатель тоже, рядом.

Не подходит. Смотрит. Ждет.

Ваня-Ваня, после Клавы

Беспросветно начал пить,

А мужчине без управы -

Дважды два с ума сойтить!

Ну, чего там? Что он, ходит?

Да сидит, глядит во двор.

Ничего, спокойный вроде,

Но в руке зажат топор! ...

Посреди двора лежала

Пара бревен - два дубка.

Встал Иван и для начала

Топором на них слегка

Снял кору, зачистил ровно

И одной своей левшой

Стал тесать он эти бревна,

Силясь телом и душой!

Раз за разом тяжелее,

Все мелькал, взлетал топор,

Словно не было важнее

Дела в жизни до сих пор.

Словно что-то дорогое

Для себя Иван творил...

Обтесал одно, другое,

Хоть и выбился из сил,

Хоть уже рука дрожала

И в ушах он слышал гул,

Все ему казалось мало -

Не присел, не продохнул.

Пропилил пазы ножовкой,

Гвозди хитро зажимал

Меж коленями и ловко

Топором их в дуб вгонял...

А когда Иван поднялся,

Весь народ качнулся с мест -

Он устало улыбался,

Сжав рукой огромный крест

И вот тут толпа застыла:

Что спросить и что сказать?

Может, хочет на могиле

Крест у Клавы поменять?

Иль чего удумал спьяну,

Может, руки наложить?

Председатель встал к Ивану,

Понял: надо говорить.

Мы тебя везде искали,

Между прочим, все село

От работы оторвали...

Что ж, скажи, произошло?

И Иван не стал таиться,

Крест к забору прислонил,

Посмотрел в людские лица -

Никого не пропустил,

И сказал: - Родные люди!

Знаю вас не первый год.

Может, кто меня осудит,

Может, кто-то и поймет.

Если чем-то провинился,

То простите - грех бывал...

И народу поклонился

И в молчаньи постоял.

Не подумайте, что спьяну

Я несу какой-то бред.

Пить теперь совсем не стану,

Вы уж верьте или нет.

Что случилось, то словами

Передать я вряд ли б смог...

Просто понял, что над нами

Был и есть, и будет - Бог!

Сколько было за плечами

И позора, и стыда,

Но ведь есть Господь над нами,

Спросит он, и что тогда?

Дело каждого... Ну, словом,

Я хотел вас всех просить:

Может, церковь восстановим?

Может, легче станет жить?

И лишился дара речи

Петроскитовский народ,

В удивленьи сжались плечи:

Что с Иваном? Кто поймет?

Неужели так бывает?

Жил, ходил, и вот те на -

Церковь строить зазывает!

И не будет пить вина?

Поначалу с подозреньем,

Но тихонечко народ

Уловил сердечным зреньем,

Что Иван совсем не врет!

Что душевной теплотою

Все слова его полны,

Что Иван - за той чертою,

Где притворства не нужны.

Чтобы стало все яснее,

Расскажу вам, где я был.

Был я аж у Архирея,

С ним про церковь говорил.

Дал он нам благословенье

И сказал мне, что на храм

Нужно власти разрешенье

И оплату мастерам.

Мастерам должны по праву

Сколько нужно денег дать,

Чтобы церковь - всем на славу!

Чтоб века могла стоять.

Коль доверите мне это,

Все пройду, всю жизнь отдам,

По копейке, а до лета -

Соберу на Божий храм.

Ну а власть? Чего таиться!

Ей теперь на все плевать!

Ей задача - прокормиться,

Что же нам от власти ждать?

Как хотите, так живите,

Стройте вы хоть минарет,

Только денег не просите -

Будет весь ее ответ...

Вот мое такое слово...

Нам решать, коль все мы тут, -

Отошел Иван, и снова

Тишина на пять минут.

Тишина. И, как от боли,

Крикнул ветхий старичок:

Аль не русские мы что ли?

Что тут думать! Прав Росток!

Сколько ж можно? В самом деле,

Как же церковь не поднять?

Зашумели, загалдели,

Стали предков вспоминать,

К председателю вопросы:

Разрешит, не разрешит?

Тот, как мальчик, шмыгнул носом:

Я и сам не кришнаит,

Я, как все вы, здесь родился,

Так чего мне против быть?

И Ивану б я решился

Сборы денег поручить.

Что случилось с ним - не знаю,

Словно вижу не его!..

Одного не понимаю,

Крестдубовый - для кого?

Для меня! - Спокойно, строго,

Вдруг Иван провозгласил.

Чтобы видно было Богу,

Что и я свой крест носил...

У кого-то сердце сжалось,

Кто - слезу смахнул тайком.

Лишь безродье ухмылялось

В стороне. Особняком.

Сколько странников ходило

И скитальцев по Руси!

Солнце ль голову палило,

Дождь ли серый моросил -

Шли, гонимые судьбою,

И в лаптях, и босиком,

То безлюдною тропою,

То проезжим большаком.

Шли с прошением в столицу

Или с нищенской сумой,

Богомолец шел молиться,

Шел солдат с войны домой.

Каторжанин из Сибири,

Погорелец без угла -

Всем им крышей небо было,

И еда одна была -

Хлеб да лук, да чья-то милость,

Да вода из родника...

Мало что переменилось,

Хоть сменялись, шли века.

Есть бумага сельсовета,

Что “Ростов Иван ведет

Сборы средств на храм, и это

Поручил ему народ”.

Мало ль что в пути случалось

Поначалу и потом,

А бумага - выручала...

Так и шел Иван с Крестом

Так и шел... А что за этим?

Что за фразою простой?

Пробуждался на рассвете

То в стогу, то под кустом,

В старом брошенном сарае,

В чистом поле иль в лесу

С хрипом: “Боже, умираю!

Не смогу! Не донесу!”

Вновь и вновь шептал молитву,

Целовал свой Крест, просил,

Словно воин перед битвой,

И терпения, и сил.

Знал, что нет назад возврата,

Без Креста - спасенья нет,

Коли тьмою все объято,

То иди, ползи на свет!

И неведомая сила

Просыпалась в нем опять,

Боль из тела уходила -

Можно сесть, и можно встать.

И сухарь перед дорогой

В чистой луже размочить.

Вот и все, и слава Богу!

Если встал - то будешь жить!

Крест веревкой перетянут

Через левое плечо,

Снова версты дыбом встанут,

Снова кровью истечешь,

Снова рухнешь бездыханный...

Будешь жить? Не будешь жить?

Бедный Кубик, друг желанный

Остается сторожить...

И пошла молва по свету

И достигла разных мест,

Что живет в народе где-то

Человек, носящий Крест

Кто дивился, кто пугался,

Кто не верил... но потом

В душах тайно оставался

Образ странника с Крестом

Кто он? Что? Какой судьбою

Крест ему достался тот?

Как же он, с одной рукою,

И зачем тот Крест несет?

Одинок ли он? В себе ли?

Есть ли дети или нет?

Почему он так поверил

В Божий Суд под старость лет?

Как должно житье земное

Человека изломать,

Чтоб решиться на такое,

Чтоб таким вот странным стать!

Или все не так случайно

И какой-то смысл большой

И неведомая тайна

Управляют той душой?

Так Иван - Ростов от рода -

Славу тихую снискал

И почтение народа,

Хоть и сам о том не знал...

Он тогда не знал о многом,

Проходя из дома в дом,

За забором, за порогом

Он встречал такой прием,

Словно гостя дорогого,

Ждали здесь с десяток лет,

Ждали праведного слова

Среди пьянства, смут и бед.

Впереди молва катилась

Про того, кто Крест несет!

И у нас, у нас случилось!

К нам пришел, смотрите, вот!

Вот он, грязный и небритый,

Крест свой носит по дворам,

В каждый двор идет с молитвой,

Собирает деньги в храм.

И крестьяне подавали,

Не скупясь, от всех щедрот,

Хоть совсем не жировали,

А скорей - наоборот.

Просто каждому хотелось

Дать Ивану этот грош:

Не жилось теперь, не пелось,

Пусть хоть будет храм хорош!

Нету счастья нам земного,

Помолись, Иван, за нас!

И стоял Иван сурово,

Видя взгляд просящих глаз.

Я грешил на свете много,

А теперь вот сам молюсь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если все попросим Бога

За себя, за нашу Русь,

За грехи людские наши

И за весь позор и стыд -

Неужели ж Он откажет,

Неужели не простит?

В пояс кланялся, прощался,

Крест на плечи поднимал

И в дорогу отправлялся.

А куда - никто не знал...

Для людей Иван - не первый,

Кто о Боге вел рассказ,

Но... с такою крепкой Верой

Все встречались первый раз!

Уходя на две недели,

Возвращался точно в срок,

Ковыляя еле-еле

Под Крестом своим Росток.

Из забытых деревенек,

Из неведомых краев

Приносил немало денег

“сборщик средств” - Иван Ростов.

Все по счету без обмана

в сейф бухгалтер запирал

и подмигивал Ивану:

“Ты себе б хотя бы взял!”

На глазах Иван серьезнел:

“Даже словом не греши!

Тут же боль людей и слезы

во спасение души!

Не греши, пусть даже словом!..”

И шагал в свой старый дом-

полусогнутым, суровым,

с собачонкой и с Крестом.

Как он весь переменился!

Несмотря на все труды,

обязательно постился:

в пост - сухарь, стакан воды.

Брови стали как-то строже,

и лицом прозрачный стал,

но глаза - теплей, моложе,

значит, дух не увядал!

Земляки его спешили

обсудить накоротке:

- И откуда столько силы

в неказистом мужике?

Как он жив - никто не знает,

все с Крестом, везде с Крестом,

и ведь денег собирает -

скоро сейф набьет битком!

... Отзимуем, глянешь, к лету

станем церкву возводить, -

и вздыхали: - Боже-светы,

может, легче будет жить...

Весь Петровский Скит гордился,

что у них - не где-нибудь -

человек такой явился,

что избрал тернистый путь.

И они свой храм построят,

и молва про этот храм

облетала все просторы -

быль со сказкой пополам.

И далеко слух гуляет,

что Ивана - Бог ведет,

и болящих исцеляет,

и покаяться зовет...

6.

В сентябре, в райцентр пришедши,

встал Иван с Крестом, с сумой,

и услышал: - Сумасшедший!

Не позорь! Иди домой!”

Мимо люди шли в заботах,

щебетали воробьи,

а Иван вздохнул всего-то:

- Дочи! Доченьки мои!

И глядел в родные лица

и хотел обнять, прижать,

но лощенные девицы

предпочли подальше встать!

И Иван обмяк, смутился:

- Что ж не ездите домой?

Я один... мне как-то снился

сон про вас... такой чудной...

И замолк... к чему все эти

и слова, и разговор:

не его - чужие дети

на него глядят в упор!

И надменность у Наташи,

и у Таньки - едкий глаз:

- Ты иди домой, папаша,

не позорь, ей-Богу, нас.

Каблучками застучали

и в толпе исчезли вновь -

без слезинки, без печали.

Плоть его. Родная кровь.

7.

Долго ждал Иван парома,

вспоминал всю жизнь опять...

... Был мужик, хозяин дома,

Клава с ним - жена и мать.

Были дочки - всем на славу,

было счастье и покой.

И любил он нежно Клаву,

а потом... - случился сбой.

Городским бы можно было

и таиться, и скрывать,

но село - вовсю трубило,

все про всех умело знать!

- Полюбила?

- Полюбила! - молвит Клава без стыда.

Что Ивану делать было?

Начал пить. Пришла беда.

Столько лет Росток хвалился

и семьею, и женой,

тут те на - пришел, явился,

хахаль-махаль озорной!

Для начала разговора

мужика Иван побил,

и мужик уехал скоро -

знать, не сильно и любил.

Клава... Ладно... Согрешила...

Но помиримся! Простим!

Все пойдет, как раньше было,

ведь двоих детей растим!

Что? Чего ей не хватало?

Может, впрямь, любовь была?

Видел, чуял - тосковала,

изводилась - не жила.

Попривык Иван к стакану...

В поле раз сбирал “валки”

на комбайне - шнеком спьяну

и оттяпал полруки...

Инвалид в неполных сорок...

Как тут жить, семью тянуть?

Что ни день - то драки, ссоры,

поломалось, не вернуть!

И рвалась душа на части,

есть семья, и нет семьи,

крыша есть - уплыло счастье,

отсвистели соловьи...

Умерла, угасла Клава,

дочки в город подались...

Кто тут правый? Кто не правый?

Вот попробуй, разберись...

...Долго ждал Иван парома,

Переехал. Крест взвалил

и опять от дома к дому

ковылял. На храм просил.



Глава 8



1.

В ноябре, на Златоуста,

завелась метель к ночи.

На селе темно и пусто,

все по хатам, у печи.

А метель свистит, дуреет,

воет, ставнями скрипит.

Хорошо, что печка греет!

Спи в тепле. Спокойно спи!

И уже поближе к ночи

сквозь привычный этот вой

одинокий, страшный очень,

появился вой другой.

Или волчий, иль собачий -

заунывно, тяжело,

да не вой - а кто-то плачет,

душу рвет на все село.

Жутковато. Темень. Полночь.

Ветер. Вой. Метель. Луна.

Но никто не звал на помощь -

знать, балует сатана...

Лишь назавтра, утром рано,

возле церкви, у берез

набрели на труп Ивана...

Рядом Крест, и мертвый пес...

И глядело исподлобья

все село без слез и слов.

Кто? Зачем? За что так подло?

Чем? Кому мешал Ростов?

... Взгляд открыт. На шее - рана.

Сумка. В сумке - ни гроша.

Расходитесь. Нет Ивана.

Отошла его душа.

2.

На столе, в своем же доме,

он лежал - помыт, побрит,

их земляк, давно знакомый

однорукий инвалид.

Как положено, одели -

кто костюм, кто туфли дал.

Свечи тонкие горели.

Дед в углу Псалтирь читал.

На колхозной пилораме

гроб добротный сделан был.

Дочкам дали телеграммы:

“Ваш отец Иван - почил”.

Рядом с Клавиной могилой

и ему приют нашли,

но, с трудом, ломами били

комья мерзлые земли.

И готовятся поминки,

и струится дым печей,

и летят ничьи снежинки,

и лежит Иван - ничей.

И нигде не видно пьяных,

и погода - хороша...

... Только страх: не из Ивана,

из села ушла душа...

3.

Так Петровский Скит веками

никого не хоронил,

лишь сейчас узнали сами,

кем Иван при жизни был!

К погребенью, на прощанье,

был в село такой поток,

словно всем пообещали

выдать золота кусок.

Но не золота химера

привела поток людей,

а святая Божья Вера,

и Иван, окрепший в ней.

С ним прощались, целовали;

бабы, старцы, малыши,

cами свечи зажигали

на помин его души.

... Дед один спешил открыться:

- Я за сына как-то раз

попросил его молиться.

Он молился. Сына - спас...

Уж изба не умещала

всех желающих людей,

но толпа ждала, стояла...

Значит - надо было ей.

4.

В город съездили, просили:

хоть бы батюшка отпел!

Тот приехал. На могиле,

как того обряд велел,

“Живый в помощи” звучало,

и каноны, и псалмы,

чтоб душа не тосковала,

чтоб спасти ее от тьмы.

Отпевание. Прощанье.

Как когда-то в старину...

И народ стоял в молчаньи,

думу думая одну.

- Как же все случилось странно:

тьма народа, свой народ,

все пришли почтить Ивана -

кто глядит, кто слезы льет.

Чем собрал он их едино?

Не велик, не знаменит,

Петроскитовский мужчина,

однорукий инвалид?

Вся Россия - у Ивана!

Вся, какая есть теперь,

что устала от обмана,

что устала от потерь,

что детей рожать не хочет,

что съедаема тоской,

что безудержно хохочет,

там, где рядом дикий вой,

что, как нищенка, по свету

ходит, клянчит на житье,

и подняться - силы нету,

будто сглазили ее.

- Как она? Страна святая?

Вдруг смогла такою стать?

Незаметно увядая,

все теряя - мощь и стать!

И дрожат в своей Отчизне

под ударами судьбы

без огня, без жажды жизни

не хозяева - рабы!

Потому молчат упорно,

что объял великий стыд

перед тем, кто так покорно

со свечой в гробу лежит!

Потому что силой воли

человек - Иван Ростов -

выбрал сам свою же долю,

свой предсмертный путь

с Крестом!

Потому что силой Веры

всем внушил - спасенье есть,

потому что вспомнил первый

Бога, Русь и предков честь!

5.

Крест ему установили,

тот, что он носил с собой...

Вот и все. Похоронили.

Путь закончился земной.

От обряда погребенья -

путь тернистый к небесам,

и надежда на спасенье...

А народу - строить Храм.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

... Снег пошел. Совсем стемнело,

разошлись с могилы все,

и стоял в рубахе белой

одинокий Федосей.





Эпилог



По весне, лишь снег растаял,

только высохла земля,

стали миром церковь ставить.

От фундамента. С нуля.

А в России все сначала

не впервые начинать -

истреблялась, исчезала,

а потом, глядишь, опять,

из-под пепла, из-под праха,

где чернела пустота,

после крови, после страха

вырастала - красота...

Освятили место храма,

помолились и пошли -

загудела пилорама,

камни, доски повезли,

лес везли, раствор месили

прямо с раннего утра,

а за всем трудом следили

дел церковных мастера.

Поработают, устанут -

отдохнут, попьют воды,

и всегда Ростка помянут,

вспомнят все его труды.

Сколько верст по бездорожьям

проходил он - кто сочтет?

Но что всех трудов дороже –

свой народ собрал в Народ!

... А убийц его сыскали:

шаромыгам на стакан

не хватало, и отняли

деньги те, что нес Иван.

И убили без зазренья,

и не дрогнула рука...

Ждать ли им теперь прощенья

за невинного Ростка?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если вам когда случится

Скит Петровский посещать,

вся постройка завершится,

будет храм уже стоять!

Вы зайдите! Не ленитесь!

Свеч купите восковых,

за Ивана помолитесь,

и за всех, за всех других

православных наших братьев,

кто в родную землю лег.

Для молитвы неба хватит,

потому что в небе - Бог!